Андрей Колесников - Пять пятилеток либеральных реформ. Истоки российской модернизации и наследие Егора Гайдара

А дальше партийная Шахерезада, остановившись ненадолго на падении поголовья разнообразного скота (тоже не праздная тема – загляните на сайт Росстата) и поголовного пьянства (с этим сегодня получше, в смысле поменьше), прекратила (не)дозволенные речи и с облегчением перешла к международному положению.

Все это осталось на бумаге, а сама бумага была рассекречена. Косыгинская реформа остановилась. ЦСУ давало фантастически благостные картинки, но при этом даже официальные данные фиксировали снижение темпов роста экономики, ибо еще академик Струмилин сказал, что лучше стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие.

Цена на нефть росла, а к 1980 году доля алкоголя в розничном товарообороте в процентах к реализации продовольственных товаров достигла показателя 31,4 %. Научно-технический прогресс блуждал по томам Комплексной программы НТП, прообраза всех программ модернизации постъельцинской эпохи – от Грефа до Кудрина. И эту самую программу засунули туда же, куда и нынешние, – под сукно министерств и ведомств.

Святая вера в государство не помогла: ЦЭМИ АН СССР докладывал наверх в начале 1970-х – для управления трехмиллионной номенклатурой планового хозяйства (потом число увеличилось) компьютеру, совершающему миллион операций в секунду, потребовалось бы 30 тысяч лет непрерывной работы. Самый что ни на есть дикий рынок после либерализации цен 2 января 1992 года проделывал те же операции с невиданной легкостью, переиграв все утопии оптимальности планирования, – продукты появились на полках магазинов. Сбылась мечта академика Глушкова, предлагавшего к каждому коровьему вымени приделывать датчики, чтобы высчитывать оптимальные объемы производства молока, но сбылась без всяких датчиков – благодаря счетным способностям невидимой руки рынка.

А теперь мы зашли на новый виток: государство ищет деньги, чтобы потратить их по своему разумению, отказывая рынку в способности сделать это лучше. Опыт Леонида Ильича ничему не научил. Да и сам Брежнев, произнеся очень резкую по тону речь на те же темы на декабрьском пленуме 1972 года (она известна по записи в дневнике заместителя заведующего международным отделом ЦК Анатолия Черняева: «Людям нужны не деньги, а товары»), вскоре стал исповедовать иную веру: главное – ничего не менять и ничего не трогать, а про эффективность и производительность можно говорить годами, если не десятилетиями. И ушел из жизни в год, когда цена на нефть достигла тогдашнего пика – 40 долларов за баррель, что уже, впрочем, советскую экономику не спасало.

По свидетельству Ричарда Пайпса, слово «перестройка» стало популярным в эпоху Великих реформ 1860-х годов. Использовалось оно и Петром Столыпиным. Здесь едва ли имеет смысл вдаваться в тонкости истории прихода к власти Михаила Горбачева, но многочисленные свидетельства говорят о том, что его появление на исторической арене в апреле 1985-го было абсолютно логичным и ожидаемым – перемен (правда, нечетко артикулированных) ждали и хотели почти все, включая часть партийной номенклатуры.

Характерно, что одним из результатов перестройки стала институционализация выборов как инструмента демократии. Тем самым были созданы способы легитимного формирования власти и ее смены. Это были и революция в процедурах, и дополнительная, на новой основе, легитимизация власти самого лидера перестройки, и – самое главное – создание новой ценности. Причем, по крайней мере в то время, ценности разделяемой и одинаково значимой для всех: и для перестроечной элиты, и для народа, который впервые в российской и советской истории мог почувствовать себя конституционным источником власти. (Ровно поэтому, заметим попутно, действия ГКЧП оказались нелегитимными, в том числе в глазах тех самых народных масс.)

В известном смысле, хотя это не всегда осознавалось даже адептами перестройки, состоялось принятие западных ценностей демократии, правового государства и ответственной (подотчетной) власти. Политика «нового мышления», собственно, и основывалась на идее большей открытости миру, и прежде всего миру западному.

Подобного рода конвергенция ценностей позволила Фрэнсису Фукуяме в 1989 году сделать вывод о «конце истории». Реальность и последующее течение событий оказались сложнее, но Фукуяма был абсолютно прав в том смысле, что процесс, начатый Горбачевым, по большому счету должен был привести к историческому ценностному единству Запада и России. От принятия этих ценностей должны были выиграть все: государство становилось более гуманным, общество – более раскрепощенным и инициативным.