Павел Николаев - Есенин, его жёны и одалиски

– Через несколько дней в двери моей комнаты постучались. Это был Есенин. Он был тих и скромен, держался даже застенчиво.

Для более близкого знакомства Сергей Александрович рассказал даже о своём появлении в 1915 году в Петрограде. Это была его любимая тема в плетении мифотворчества о себе. Вскрывая причину рождения есенинских баек, Захар Прилепин писал: «Что-то в этом было крестьянское, чуть лукавое, почти сказочное: явился из ниоткуда, обхитрил всех и теперь, глядите, стал первым; где они – все те, кто смотрел на него свысока?»

Есенин в это время (март 1919 года) жил с Мариенгофом в Богословском переулке, 6. Этот дом и здание гостиницы «Люкс» стояли углами друг против друга, что очень способствовало сближению новых знакомых.

– Нельзя было выйти из дома, – вспоминала Эйгес, – чтобы не встретиться с парой: один, более высокий, – Мариенгоф, другой, пониже, Есенин. Увидев меня, Есенин часто подходил ко мне. Иногда он шёл окружённый целой группой поэтов. Разговаривая с шедшими рядом с ним поэтами, Есенин что-то очень горячо доказывал, размахивал руками. Он говорил об образе поэзии – это была его излюбленная тема.

– Когда же он пишет стихи? – удивлялась поэтесса. – Вероятно, ночами. Домашней жизни у него не было: где-то он и Мариенгоф пьют чай, где-то завтракают, где-то обедают…

О семейной жизни Сергея Александровича Эйгес узнала от него самого. Как-то он вынул из кармана пиджака фотографию девочки с большим бантом на голове и пояснил новой подруге:

– У меня, Катя, есть жена, но я сней не живу. Ещё у меня, Катя, есть дочь, но видел я её только на фотографии. Но главное, Катя, на сегодня, – мой имажинизм. Ты видишь мою жизнь, иной она не станет.

Есенин оказался человеком целеустремлённым: поэзия, мировое признание и ни шагу в сторону. Рассказывая Мариенгофу о своём приезде в 1915 году в столицу, посмеивался над неожиданными покровителями:

– Говорил им, что еду в Ригу бочки катать. Жрать, мол, нечего. А в Петербург на денёк, на два, пока партия грузчиков подберётся. А какие там бочки – за мировой славой в Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом.

А в конце своего осознанного бытия поэт восклицал: «Пусть вся жизнь моя за песню продана!» И это была не поэтическая поза, а твёрдая констатация итогов короткой жизни в эфемерном мире поэзии.

И Эйгес приняла эту жажду самосожжения пока ещё только известного поэта. Катя была охвачена высоким чувством и следила за каждым шагом любимого:

«Кроме встреч ещё были какие-то постоянные напоминания о нём. То я вижу на улице афишу о выступлении с его фамилией, то, работая в библиотеке, я постоянно натыкаюсь на его фамилию, разбирая какие-нибудь журналы или газеты. Это были или его стихи, или критика о его стихах.

Много писали о его стихах в провинциальных газетах или журналах, которые мы получали в библиотеке. Раскрывая газету, я машинально искала букву “Е” и действительно наталкивалась на его имя. Вот что-то написано о нём, и я с жадностью прочитываю. Ведь это было время подъёма его славы».

О нём говорили, писали, ходили на его выступления. Если не все проникались чувством его стихов, то многие шли ради любопытства послушать, повидать то, о чём так много говорят. Он и сам чувствовал и любовь, и поклонение, и влияние, которое он производил на молодых поэтов. Иногда он говорил про молодёжь: «Меня перепевают». Но был этим доволен.

Поэт был бесцеремонен. Правил приличия для него не существовало, полагал: что хорошо ему, то радостно и другим. Его крайний эгоизм невольно поощрялся терпимостью окружения: поэт ведь! Да ещё какой поэт!

«Часто, – вспоминала Эйгес, – Есенин звонил мне по телефону. Стояли весенние дни, но топить уже перестали. Кутаясь от холода и стараясь уснуть, я вдруг вздрагивала от резкого звонка.

Есенин звонил, вернувшись поздно откуда-нибудь домой. Называя меня по фамилии и на “ты” (так было принято и заведено поэтами между собой), он говорил отрывисто, нечленораздельно, может быть, находясь в не совсем трезвом виде, вроде того: “Эйгес, понимаешь, дуб, понимаешь”, что-то в этом роде, часто упоминая слово “дуб”. Я, конечно, ничего не понимала, однако образ “дуба” как-то ясно запомнился…» [27] Это первое свидетельство о том, что Есенин начал пить, – март 1919 года.

Катя имела хороший голос, и Сергей просил спеть его любимые песни. Но о них она даже не слышала (росла в другой социальной среде). Пела те, что знала. Эти вокальные вечера проходили в гостиничном номере. Но на ночь Есенин шёл домой: такой был уговор с Мариенгофом – женщин к себе не приводить и спать дома. Моралистом был Анатолий Борисович, но приятеля от искушения не уберёг.