Мария Башкирцева - Если бы я была королевой… Дневник

<���…>

Воскресенье, 21 марта 1880 года

<���…>

…Приходил Сен-Марсо, тоже давал советы. Он мне, пожалуй, нравится, но при нем мне как-то неловко. Ходит быстро, говорит быстро, и все это с отсутствующим видом. Сплошной комок нервов. Я сама такая, а все-таки при нем чувствую себя скованно, хоть он и похвалил мою живопись. Одна беда: когда мне не говорят ничего, я огорчаюсь, а когда хвалят, мне чудится, будто со мной обращаются как с маленькой девочкой и надо мной потешаются. Вдобавок сегодня я не так довольна, как вчера: правая рука оказалась слишком длинной… Она на два сантиметра длиннее, чем нужно, и я, обычно такая точная рисовальщица, пала в глазах такого скульптора, как г-н де Сен-Марсо. <���…>

Среда, 24 марта 1880 года

Пришел Тони, но к моей картине не цеплялся, только немного к ткани платья. Проговорили до шести часов. <���…>

– В Салоне, – сказал Тони, – наверняка будут выставлены вещи в двадцать раз хуже вашей, но тем не менее полной уверенности быть не может: несчастное жюри просматривает по шестьсот картин в день, иногда под горячую руку они отвергают картины просто так, из-за дурного настроения. Но в вашу пользу то, что картина ваша смотрится, что у нее приятная тональность. И потом, Лефевр, Лоранс [145] Жан-Поль Лоранс (1838–1921) – художник, наиболее известный как исторический живописец и как автор настенных росписей в Пантеоне, Ратуше и проч. , Бонна, безусловно, мои друзья. <���…>

Четверг, 25 марта 1880 года

Наношу на холст последние штрихи, но работать над ним больше не могу: здесь уже делать нечего, разве что все начать сначала. Для работы, сделанной наспех, картина моя достаточно законченная. Высота вместе с рамой метр семьдесят сантиметров. <���…>

В полчетвертого приезжают г-н и г-жа Гавини: «Мы подумали, что невозможно не поглядеть на картину Мари, прежде чем ее увезут. Как-никак отъезд первенца». Славные люди! Г-н Гавини отвозит меня во Дворец промышленности в карете, а картину тем временем относят двое рабочих. Меня бросает то в жар, то в холод, мне страшно – как на похоронах.

А потом огромные залы, посыпанный песком вестибюль, где выставлена скульптура. От всего этого у меня стучит сердце. Кто-то пошел взять мне квитанцию и узнать номер, тем временем приносят портрет Греви кисти Бонна, но ставят у стены, так что не рассмотреть: свет мешает. Во всем зале только Бонна, я и кошмарные желтые стены. Бонна, по-моему, отличный, а видеть здесь себя мне как-то странно. Это мой дебют, мой первый самостоятельный публичный шаг. Как будто я одна-одинешенька на островке, а вокруг – сплошная вода… Наконец все готово: у меня номер 9091, «Мадемуазель Мари-Константен Рюсс». Надеюсь, что меня примут. Посылаю Тони номер. <���…>

Среда, 31 марта 1880 года

Я совсем свихнулась! Надо было послушать Тони и дать себе передышку. Огорошила Жюлиана, прислав ему такую записку: «Я, нижеподписавшаяся, обязуюсь каждую неделю делать этюд головы и обнаженную натуру или этюд в натуральную величину. Также буду делать три композиции в неделю или одну, но хорошо выполненную. В случае несоблюдения вышеизложенных условий дозволяю г-ну Родольфу Жюлиану, художнику-живописцу, объявлять на всех углах, что не заслуживаю ни малейшего внимания. Мари Рюсс».

<���…>

Четверг, 22 апреля 1880 года

<���…> В конце концов моя картина или окажется неудачно повешена и пройдет незамеченной – или ее поместят на виду, и она навлечет на меня хулу. Скажут, что в ней сплошные претензии на блеск, что она неслыханно слабая, да мало ли что еще! <���…>

Понедельник, 26 апреля 1880 года

<���…> В общем, Жюлиан считает, что к моей картине приложил руку Тони, а Тони, вы же знаете, сделал только одно: у меня гамма была слишком темная, и он везде понаставил бликов, а я потом тщательно переписала все эти места, не считая одного куска муслина; да, он еще прямо кистью переписал руку, но в предпоследний день я стала укорачивать пальцы, и в результате пришлось переделывать все, так что от его наметок ничего не осталось: он просто показал мне, как надо. В общем, я все честно сделала сама, и стыдиться мне, в сущности, нечего.

Сегодня была на вечере у г-жи Пурталес. <���…> Милые, любезные люди, но общество какое-то странное, туалеты допотопные, гости безвестные. Я засыпала и злилась. А маменька вдобавок вдруг встает и подводит ко мне не то чилийца, не то мексиканца, «который смеется». У него тик, и на лице все время блуждает какая-то зловещая ухмылка, а лицо жирное, радостное. У него двадцать семь миллионов, и мама вообразила себе, что я ради двадцати семи миллионов способна…