Анна Алматинская - Минувшее

Ночь. Спит большой город. Тишина наполняет узенькие улочки и переулки Старого города. В темном небе горят равнодушные звезды. Вдоль глухих дувалов тихо крадутся тени: одна, другая, третья, еще несколько… Несут тяжелый мешок, в нем… живой груз. Пугливо озираясь, перебегают на другую сторону улицы, спешат укрыться за маленькой калиткой высокого, мрачного здания — медресе Кукельдаш. Калитка, точно раскрытая пасть дракона, готова проглотить очередную жертву.

А в мешке изувеченная побоями, крепко связанная молодая женщина то теряет сознание, то приходит в себя от грубых ударов об углы и стены домов… Тогда раздаются глухие стоны, приглушенные кляпом, засунутым в рот несчастной жертвы. В такие минуты в глубине сознания женщины, обреченной на мучительную смерть, вспыхивает слабая надежда: «Вдруг свершится чудо!» Может быть, встретится ночной патруль или комсомольцы, возвращающиеся с собрания, остановят палачей, спасут… Но захлопнулась страшная калитка, злобно заскрежетал железный засов. Конец.

А новая жизнь так прекрасна! Она распахнула двери в широкий мир к знаниям, к почетному труду, к радостям жизни. И вот… спасения нет. Палачи делают свое гнусное дело…

И наутро завывания азанчи призывают правоверных к молитве и смирению. Но слух о ночных ритуалах мракобесов дошел до делегатки. Рискуя своей жизнью, она идет в женотдел.

В ту пору гибли и делегатки. С ними расправлялись отцы, мужья, братья, наемные убийцы. Около десяти лет велась тайная борьба изуверов с законами Советской власти. Привела она к тому, что было объявлено наступление — худжум — на преступные реакционные силы. Глубоко уважаемый в народе всеузбекский аксакал Юлдаш Ахунбабаев призвал дехкан и рабочих проявить больше внимания к узбекским женщинам, сбросившим паранджу. Он заявил, что «наступило время беспощадной борьбы с теми, кто заносит нож над головой открывшейся женщины, кто издевается над нею», что «борьба должна быть самой жестокой», что «наряду с широкой разъяснительной работой, нужно беспощадно карать того, кто сознательно тормозит выполнение одного из основных законов Ленина».

Был летний, сияющий день 1927 года. Улицы Старого города оживлены. Бросались в глаза открытые лица узбечек. Женщины робко семенили кожаными кавушами. Покрытые длинной серой паранджой, но с откинутым чачваном, шли по двое, по трое. Их сопровождали женщины более преклонного возраста.

Выполняя поручение женотдела Средазбюро ВКП(б), я спешила в женский клуб за информацией для очерка. Сойдя с трамвая, пошла по переулку. Не прошла и полпути, как услышала гневные крики, громкие голоса и плач девочек, учениц соседней с клубом школы.

Ускорила шаги. Издали увидела у школьной калитки милиционера, сдерживавшего толпу. Сердце сжалось от предчувствия беды. Подошла ближе. Милиционер оказался знакомым. Холматов частенько, по вызову заведующей клубом, приходил в женскую школу ликбеза укрощать наглеца-мужа, ворвавшегося туда для показательного избиения жены, пожелавшей учиться грамоте. Такие явления в ту пору были не редки.

— Что случилось? — спросила козырнувшего Холматова.

— Убийство. Только что… — лаконично ответил он.

Вошла во двор. В дальнем конце у маленькой калитки толпа школьниц окружила группу взрослых женщин и врача в белом халате. Подошла ближе. Передо мной лицом вниз, в луже крови, лежала молодая женщина. Возле нее на земле сидела, рыдая, мать. Она царапала себе лицо, вырывала клочьями распущенные седые волосы. В стороне два милиционера охраняли угрюмого старика со связанными назад руками. Он зло оглядывался, что-то бормоча. Догадалась — убийца.

Стала внимательно вглядываться в морщинистое лицо, обрамленное седой бородкой. Старалась поймать взгляд глаз, спрятанных под красноватыми припухшими веками, тронутыми трахомой. Мне хотелось увидеть хотя бы искру сожаления или растерянности. Но глаза были колючими с искрой бешенства, как у пойманного волка. Что он бормотал, нельзя было расслышать. Мать громко плакала и причитала, обращаясь к убитой, называя ее ласковыми именами.

Русская женщина врач, смахнув слезинки с глаз, подошла к матери, погладила ее по растрепанной голове и проговорила что-то ласковое. Старуха обхватила ее колени и, плача, прижалась к ним. Какая-то школьница присела возле старухи, обняла ее за плечи и тоже заплакала. Звонко плеснулся возглас:

— Иди скорей! Смотри, как звери расправляются с нами, с узбекскими женщинами! — кричала Шамсикамар Гаибджанова. Насколько помню, Гаибджанова в то время заведовала женским клубом, при котором были открыты женская и детская консультации, школа ликбеза и пошивочная мастерская. Туда охотно приходили женщины и, сняв паранджу, чувствовали себя как дома. Одна несли ребят к врачу, другие с книжкой и тетрадкой шли в класс, а третьи, поджав ноги, сидели на кошме и стегали одеяла. Там всегда было оживленно. Женщины рассказывали друг другу новости, делились своими горестями, переживаниями. У одной заболел ребенок, носила к табибу, дал зашитую в тумар молитву — не помогло. Вот и пришла к врачу. Другая жалуется: свекровь сожгла книгу и тетрадь, не позволяет учиться. А муж не против. Он портной и говорит: «Учись. Будешь записывать долги. Разные бывают заказчики. Некоторые отказываются платить».