Виктор Иванов - Мальчишки в бескозырках

Но все же, несмотря на увеличение хлебного пайка, последствия голода в течение уже трех месяцев сказывались. Умерших становилось все больше.

Я «дошел до точки». Хотелось есть. Я уже почти не вставал с постели: не было сил вновь на нее взобраться. Не знаю, как я решился, но однажды, накинув ремень на раму кровати, попытался повеситься. Прибежала мама и, вытащив меня из ремня, горько зарыдала. Я дал ей слово, что никогда не повторю ничего подобного, А тут еще один удар: мама потеряла карточки на три дня. Ну, думаю, конец. Единственная еда, какую я мог себе придумать, это собирать ногтями с простыни матерчатые катышки и жевать их. Все смешалось: день и ночь.

В довершение в дом попал снаряд и, не разорвавшись, лежал где-то сверху, над потолком. Я написал письмо отцу, в котором просил бить фашистов крепче, отомстить за нас. В этом письме я с ним прощался, так как полагал, что мне уже не подняться.

Уже потом я узнал, что отец, служивший в ту пору красноармейцем в артиллерийском полку, обратился с этим письмом к комиссару полка. Попросил отпустить его хоть на день в Ленинград. Старший батальонный комиссар Васильев сказал ему, что несколько бойцов и командиров едут по служебным надобностям в город и зайдут к нам домой, узнают, что и как.

И вот 12 марта 1942 года я услышал стук в дверь. Встать и открыть не было сил ни у меня, ни у Вали. А стук все раздавался. С трудом я сполз с кровати и ползком добрался до входной двери, открыл и увидел, что стучали какие-то военные. Кто-то из них подхватил меня на руки и отнес на кровать. Глядя на нас с Валей, военные плакали, у кого-то из них нашелся кусочек хлеба, и они, разделив его на две части, дали мне и Вале. Матери дома не было, она ушла с Валиной мамой за водой. Военные (среди них была женщина-санинструктор) сказали мне, что отец просил передать привет, расспрашивали про наше житье-бытье. Потом сообщили, что послезавтра они едут на фронт, в полк, и возьмут меня с собой. Спросили, согласен ли. Я заплакал и сказал, что согласен. Один из военных — потом я узнал, что это был старший политрук Иванов, мой однофамилец — заметил, что нужно знать еще мнение матери и просил, чтобы 14 марта в три часа дня она была дома. Затем они уехали. Когда пришла мама, я ей все рассказал. Мать перекрестилась и сказала:

— Слава богу, хоть сына спасу!

Я ей сказал:

— Мама, надо благодарить не бога, а армию.

— И армию, сын, тоже.

Два дня я провел, как в лихорадке. Считал часы, боялся, что умру, не дождавшись однополчан отца. Наступило 14 марта. Вот и 15 часов. Военных нет. 16 часов. Вот уже и 17, а их все нет. Я заплакал в отчаянии, считая, что меня обманули. Теперь надежды, что я выживу, у меня не было.

Но где-то под вечер раздался стук. Мама побежала открывать. Это были мои военные! Снова заплакал, теперь уже от радости. Военные извинились, что не приехали вовремя. Поговорили с мамой, затем под рыдания и матери и мои меня завернули в одеяло и понесли в машину. Я крикнул:

— Баян возьмите!

— Возьмем, малыш, не бойся, обязательно возьмем! Вот поставим тебя на ноги, и будешь нам играть.

Машина оказалась газогенераторной полуторкой, в кузове которой был построен деревянный домик. Внутри домика горела железная печурка, труба была выведена наружу. Так и ехала машина, и на ходу дымила печуркой.

В полк приехали ночью. Меня положили к раненым в медсанбат. Пришел комиссар полка старший батальонный комиссар Васильев, посмотрев на меня, прослезился. Видимо, вид у меня был далеко не блестящий. Семья комиссара тоже зимовала в Ленинграде.

На второй день пришел с позиции отец. И он меня не узнал, и я нашел его очень постаревшим. Обнялись мы, поплакали. Я сказал, что буду проситься к нему в батарею. Несколько дней меня кормили буквально по ложке. Потом я чуть не умер. Один сердобольный солдат принес мне котелок каши. Я его весь съел, и мне стало очень плохо. Начался заворот кишок. Меня несколько раз промывали, потом изолировали в отдельном помещении и закрыли. Всем раненым и сестрам разъяснили, что я дистрофик, что кормить меня нужно небольшими порциями, иначе я умру.

Недели через две я уже был на ногах. Сшили мне обмундирование, и 28 марта 1942 года я принял воинскую присягу. Вначале меня определили в тыл полка, в артмастерские. Потом пришел старший батальонный комиссар Васильев и сказал, что я назначен к нему ординарцем. Так я уехал в расположение полкового штаба.

Меня определили в штабную батарею, командиром которой был лейтенант Герасименко Иван Петрович, а комиссаром старший политрук Иванов.