Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

К осени армии генерала Брусилова утратили наступательный порыв. Войска выдохлись под Ковелем, на болотистых берегах реки Стоход…

Прапорщика Щорса швыряло в тех событиях, как щепку в взбунтовавшемся море. Все лето и осень кочевал в тылах Юго-Западного фронта, передвигаемый кем-то по запасным частям. Из 142-го пехотного запасного полка в середине сентября отозван с группой офицеров в действующую армию. Попал он в распоряжение начальника 3-й пехотной запасной бригады. Не дав распаковаться, перекинули в соседнюю, 21-ю бригаду. Двух недель не прошло — приказ: отбыть в штаб 45-го армейского корпуса 9-й армии. Очутившись в 335-м Анапском пехотном полку, он по каким-то признакам понял, что здесь наконец-то его пристанище. Весь ноябрь стоял «прикомандированным» к штабу. 28-го ноября получил назначение на должность младшего офицера роты.

Анапский полк занимал позиции по берегу Прута. Траншеи и землянки 2-й роты располагались у самой кромки камышей. Желтым полосой уходили камыши к воде. Противоположный берег виднелся серой узкой полоской. Там — враг. Оттуда, бывает, бьют пушки, шалят пулеметчики и снайперы.

— Вы, ваше благородие, не дюже вытуляйтесь в лакировочной фуражке, — предупредил в первый же день Николая бородатый постовой в траншее. — Шалят оттель… Ненароком клюнет.

Разговорчивый бородач в благодарность за папиросу тут же поделился недавним:

— Нады вот тах-то… вашего благородия, тож вьюноша зеленый, вытулил головку, а козыречек и блесни… Приголубила пуля. Дура дурой, сказывают, пуля-то. Хоша по нашим, солдатским, соображениям она понятие имеет…

— О ком имеет понятие? — спросил Николай, уже догадавшись, что речь идет о его предшественнике, прапорщике Светличном.

— В аккурат на их место вас дослали…

С самого начала войны, считай, на фронте. Более двух лет. А вот так, на боевых позициях, впервые. В затылок все глядел войне. По локти возился в чужой дымящейся крови, своей покуда ни капли не пролил. Нынче заглянул войне прямо в глаза, не успел рассмотреть, но ощущения вызвала сложные, противоречивые. Весь день ходил по землянкам, траншеям — присматривался. Было как-то беспокойно на душе. Больше всего волновало, как сложатся отношения с подчиненными солдатами. Приглядывался и к офицерам — теперь ровням, с которыми воевать и жить вместе. Чувствовал, что с солдатами будет легче найти общий язык, чем с офицерами.

Вживание в окопный солдатский быт, в офицерскую среду оказалось для Николая мучительным. На Немане жилось просто и ясно, санитары и батарейцы принимали за своего, каков есть. Нынче все усложнилось.

Солдаты вскакивали перед ним, тянулись, «ели глазами». Понимал, обычное проявление воинской дисциплины, солдатского долга. В словах своих, во взглядах, даже во внешних движениях они всячески старались выпятить напоказ разницу меж собой и им, офицером, «белой костью». Первый урок преподал тот же бородач, Хомин, как он себя называл. Пуля-то дура, а «понятие имеет»: выбирает, мол, кого бить, офицеров. С папиросами тоже получилось… В одной из землянок раскрыл портсигар, брали нехотя, делая одолжение. Веснушчатый немолодой солдат с густыми бровями, прокашлявшись надрывно, вместо спасибо сказал:

— Не, вашбродь… папирос этот курить только вам. Не по нашему, солдатскому, нутру. Пахучий табак, да бездушный. Душу, стало быть, не забирает.

Вечером в своей, офицерской, землянке ощутил открытую неприязнь. Не в пример солдатским, где набито людей как селедок в бочке, а по чавкающей глине просто кинуты связки камыша, у них — хоромы. Стены, перекрытие из тесаного кругляка, полы дощатые. Прямо настоящая срубленная изба. Не общие нары, а походные кровати с белыми простынями и подушками. Освещение ламповое, не жировые плошки и гильзы. Жильцов двое, он третий. С одним уже встречался. Подпоручик Хлебников, из 1-й роты. Представляли их наскоро в землянке командира батальона.

— Георгиев, — назвался незнакомый, не подавая руки.

Фамилия соответствовала как гвардейской выправке поручика, пушистым черным усам и бакенбардам, так и густому засеву серебра и цветной эмали наград на мундире, небрежно брошенном на кровать. Он, в иссиня белой нижней сорочке, со спущенной помочью с одного плеча, умывался тут же в углу под медным рукомойником.

— Поручик Георгиев, Павел Леонтьевич, — живо добавил Хлебников, сгребая со стола свои бумаги.

Хлебников, как старожил, взял на себя обязанности хозяина, демонстрируя общительный нрав. На столе появилась бутылка коньяку и консервы, сам заварил черный кофе. Рассказывал о недавних боях, о малом и большом начальстве, вплоть до генерала Брусилова. Георгиев мрачно помалкивал, пил и ел. Оказалось, он случайный человек среди анапцев, гусар, за какую-то провинность из кавалерии сослан в пехоту. Наград не лишили, заменили мундир и звание.