Элеонора Филби - Шпион, которого я любила

По непонятным для меня причинам, русские держали нас под очень сильным контролем. В августе того года, за шесть недель до моего прибытия, в московской больнице умер Гай Берджес, который с юношеских лет преданно делил с Кимом его тайную любовь к России. Дональд Маклин был на похоронах и произнес короткую речь. Духовой оркестр исполнил "Интернационал". Ким сказал, что ему не разрешили придти на похороны, но позднее я узнала, что он все-таки успел навестить Берджеса перед самой смертью.

Ким никогда не жаловался на эту жесткую дисциплину, но я подозреваю, что ему больше всего не хватало долгих и задушевных бесед с Берджесом - как в добрые, старые времена. Может быть, такие беседы помогли бы и самому Берджесу прожить еще немного.

Как я узнала, Гай до конца сопротивлялся необходимости вести ту анонимную жизнь, которую от него требовали русские. Он был все время доступен иностранным журналистам; его видели пьянствующим в разных гостиницах; его частная жизнь была достаточно скандальной. Больше всего меня удивило, что он даже не потрудился выучить русский язык и, насколько я знаю, русским от него больше не было никакой пользы. Разве что время от времени он принимал участие в каких-нибудь консультациях в отношении переводов и англоязычной пропаганды. Совершенно очевидно, что ему было до смерти скучно.

Его доконала бюрократическая сторона советской жизни. Он любил музыку, живопись и книги, и расцветал от вина и бесед. Ему очень нравились черноморские курорты, и однажды он повез туда свою мать, когда она приехала с ним увидеться. За год до смерти он обращался к советским и английским властям с просьбой навестить мать в Англии. Возможно, русские были бы счастливы от него избавиться, но англичане отказались его впустить, и после долгих недель прогрессирующего артериосклероза он умер. Его прах покоится сейчас на церковном кладбище Вест Меон (Хемпшир), в той самой деревне, где когда-то жила семья Берджесов.

Свой гардероб и книги Берджес завещал Киму, а остальные вещи мы должны были разделить с Маклинами. Ким уже взял очаровательный туалетный столик, принадлежавший матери Берджеса, и портативный средневековый орган, на котором Гай любил наигрывать старые студенческие песенки. Теперь этот орган стоял в углу нашей московской квартиры, но из него нельзя было извлечь ни одного звука. Он был безнадежно сломан, и никто не смог его починить.

Однажды поздно ночью, вскоре после моего приезда, лежавший с сильной простудой Ким сказал мне: "Тебе надо будет поехать с Зиной на квартиру Берджеса и посмотреть, что нам может там пригодиться". Он упомянул уютное кресло, которое ему очень хотелось иметь, и кровать с резным изголовьем, которая, по словам Берджеса, принадлежала Стендалю. Квартира Маклинов уже была забита мебелью, и выбор остался за нами. Оказалось также, что у Зининого брата есть грузовик, и это было нашей последней возможностью что-то увезти из квартиры, которую займут другие люди. Я не доверяла нашей прислуге, и мне совсем не хотелось ехать с ней ночью куда бы то ни было. Но это надо было сделать.

Берджес жил на Большой Пироговской улице, в старом многоквартирном доме с видом на прелестный Новодевичий монастырь. Уходя из его квартиры той ночью, я нечаянно наткнулась в ванной комнате на большую репродукцию картины Пауля Клее - одну из моих любимых. Много лет у меня в ванной комнате тоже висела репродукция Пауля Клее. Хотя я никогда не знала Берджеса, в ту минуту я почувствовала в нем родственную душу и пожалела, что не успела с ним познакомиться. Я сняла репродукцию со стены и унесла с собой.

В первую неделю в Москве мы с Кимом разговаривали чуть ли не круглосуточно, пытаясь восстановить все, что случилось в течение восьми долгих месяцев разлуки. Он хотел знать все подробности о своих детях и обо всех трудностях, с которыми я столкнулась. Но о себе он рассказал очень мало, кроме своих первых впечатлений от Москвы, описывая в основном, как трудно ему было найти и обставить нашу квартиру.

Оглядываясь сегодня на те первые дни, я понимаю, что практически он совершенно ничего не рассказал о том, что с ним было после побега из Бейрута.

Встретив его в Москве, я с огромным облегчением убедилась, что это мало отличалось от встречи в Бейруте после одного из наших долгих расставаний. Он был все тем же любящим, совершенно очаровательным, сентиментальным мужчиной, которого я обожала. Не было никакого сомнения, что это чувство было взаимным. Тем не менее, нас разделяла теперь крошечная полоска нейтральной земли, которой не было раньше.