Марк Элиот - Клинт Иствуд. Последний ковбой. Биография

Как представитель послевоенного поколения, я вырос в эпоху медиареволюции, которая началась с кино, черно-белого телевидения и, конечно же, рок-н-ролла. Я вырос на улицах Нью-Йорка, мое детство прошло в Западном Бронксе, в пестрой смеси населения, состоявшей из представителей рабочего среднего класса. Из развлечений для меня и моих друзей были доступны телевидение, музыка по радио и граммофонные пластинки-«сорокапятки». Все мои ровесники с раннего детства знали, кто такие Супермен, Хауди Дуди, «Банда Энди» – и, наконец, кто такой величайший, чистейший, благороднейший из всех ковбоев – Одинокий рейнджер. Мы распевали песни, которые услышали по радио (оно работало тогда на средних волнах). Мы собирались на перекрестках, чтобы разучить несколько гитарных аккордов или научиться стучать по барабанам бонго, как Марлон Брандо. И конечно же, у наших родителей был Фрэнк Синатра, а у нас – Элвис.

Я рано пришел к кино как к развлечению и относительно поздно – как к искусству. Произошло это по двум причинам. Во-первых, для того, чтобы попасть в кинотеатр, приходилось платить, а у меня тогда редко бывали свободные средства. Во-вторых, когда утром в субботу у меня в кармане обнаруживалась мелкая монета, то с ней нужно было тащиться далеко-далеко, в кинотеатры Loew’s Paradise или RKO Fordham – именно там беспрерывно крутили мультфильмы, фантастику или фильмы ужасов. Наконец, нам очень не нравились толстые, пожилые и злые тетки-билетерши: они заставляли детей садиться с краю и смотреть на перекошенный экран, а ровно в три часа дня выгоняли всех из зала, чтобы освободить место для взрослых. Хорошо хоть TV и радио были тогда бесплатными…

Я хорошо помню свой первый фильм. Когда я был еще совсем маленьким, родители взяли меня в кино на картину Фреда Циннемана «Ровно в полдень» (они не доверяли няне). Но только во времена учебы в колледже я обнаружил всю эмоциональную глубину этого фильма – и кино в целом. Это произошло благодаря двум встречам, которые пробудили мои чувства, перевернули мое мышление и в итоге изменили всю мою жизнь.

…Я был тогда старшекурсником отделения драмы Высшей школы исполнительских искусств – щуплым тинейджером в синих джинсах. И молодым актером, который свято верил в систему Станиславского и решил посвятить всю свою жизнь служению Театру. Тогда я очень мало знал о том, что это такое – Театр: даже первое «живое» шоу на Бродвее я увидел уже в достаточно зрелом возрасте. А в те времена в нашей Высшей школе одного разговора о желании попасть на телевидение или в кино было почти достаточно, чтобы тебя отчислили «за отсутствие серьезного подхода к искусству». Для преподавателей исполнительских искусств, которых (преподавателей) я очень любил (и до сих пор люблю) и которым я доверил большую часть своего развития в подростковом возрасте, фильмы повествовали лишь о фальшивой славе и о власти грязных денег. Например, никто и никогда не обсуждал произведения Альфреда Хичкока, которого я уже тогда считал величайшим режиссером в мире. Вместо этого нас обучали искусству эмоциональной памяти как части системы, которую дал миру Станиславский. Какая там эмоциональная память? Что может вспомнить человек в возрасте двенадцати лет?

Несколько лет спустя, уже после успешного дебюта в качестве актера на театральной сцене и на телевидении, я поступил в Городской колледж Нью-Йорка (основной и старейший колледж Городского университета Нью-Йорка) для обучения в бакалавриате. Там я участвовал в обычном наборе студенческих постановок – Софокл, Чехов, Шекспир, Миллер, Уильямс. В одном из семестров я остановился на курсе по выбору, который был посвящен кино. Занятия вел Герман Вайнберг, автор книги о режиссере Джозефе фон Штернберге, о котором я никогда не слышал. Курс Вайнберга назывался «Штернберг и Дитрих». Каждую неделю мы рассматривали один из примеров легендарного сотрудничества между режиссером и звездой. Скоро я обнаружил, что с нетерпением жду этих занятий – больше, чем занятий любого другого курса. Так в темной аудитории Городского колледжа на Конвент-авеню я в первый раз почувствовал всю мощь магической мерцающей лампы.

Впервые фильм стал для меня чем-то большим, чем поверхностный опыт. Я был очарован «присутствием» Штернберга в каждом фильме – хотя ни в одном из них он никогда не появлялся на экране. Просмотр всех восьми фильмов, которые показывали историю карьеры Штернберга и Дитрих, дал мне невероятный запас энергии.