Евгения Кацева - Мой личный военный трофей

Каждая область культуры имела своих культурофицеров. С их помощью — материальной, духовной, моральной — открывались школы, создавались издательства, газеты, восстанавливались театры, киностудии, выдавались лицензии.

Возвращались из эмиграции антифашисты — писатели, деятели культуры, — их надо было устроить, помочь обзавестись необходимым, будь то жилье, питание, уголь.

Помогали, кстати, встать на ноги и просто выжить не только учреждениям, расположенным на территории советского сектора Берлина. Так, помогли “английскому” Хеббель-театру, правда, только углем, но это “только” весило тогда тонны. Хорошо помню немецкую премьеру в этом театре пьесы Сартра “Мухи”; присутствовал автор, в заключение состоялась дискуссия с его участием. Он восседал на сцене, вокруг него расположились растянувшиеся на полу дамы в длинных платьях — словно лучи расходились от центра.

Романтическое это было время — послевоенные годы в Германии, при всех сложностях и трудностях. Столько энтузиазма, столько надежд! Руины — в прямом и переносном смысле, на земле и в душах — сносились, исчезали на глазах. Шутили, что над всем Берлином стоит сплошное “ш-ш-ш-ш” — это женщины, все как одна в самодельных тюрбанах, выстраивались в шеренги и передавали друг другу разбираемые кирпичи: bitte schцn — danke schцn, bitte schцn — danke schцn (пожалуйста — спасибо).

Кстати, о руинах. В августе 1994 года Академия искусств пригласила меня в связи с выводом войск из Германии (мол, вы их привели, вы и выводите). Теледень открывался интервью со мной, в прямом эфире. Молоденькая телеведущая с профессиональной бойкостью с места в карьер спросила, какое впечатление на меня произвели руины в Берлине в 45-м году. И смешалась, забыв о следующем вопросе, когда услышала, что я прибыла тогда из Ленинграда, в котором теперь много зелени; знаете почему? Что можно было восстановить — восстановили, а что было слишком разрушено — снесли, разбив на этих местах скверы. Так что руины для моих глаз были привычны. (Надо сказать, что руководитель канала прислал мне на следующий день письмо — с извинениями за бестактность своей сотрудницы.)

Раз уж я вспомнила об этих днях. Был подготовлен целый ряд различных мероприятий, одно из них — форум под названием “Русские уходят. — Воспоминания о деятельности советских культурофицеров 1945–1949”. Название “Русские уходят” царапнуло меня, чего я, разумеется, не скрыла. На следующий день одна из газет писала: “Насколько чувствительно русские уши еще (или именно) и сегодня регистрируют тонкие нюансы немецкого словоупотребления, продемонстрировала Евгения Кацева своей критикой двусмысленного названия форума. “Русские уходят” кажется, по ее мнению, сомнительным эхом демагогического устрашения нацистов “Русские идут” и создает, пусть и по небрежности, по меньшей мере недоразумение”.

Другое недоразумение, связанное с этими днями. Всемирным анекдотом стал Ельцин-дирижер. Свидетельствую как очевидец: сравнение со знаменитым стуком по столу хрущевского башмака на сессии ООН неправомерно. Сиял чудесный, теплый день, толпа стоявших на площади берлинцев была настроена добродушно и эскападу подвыпившего (эка невидаль!) Ельцина встретила дружелюбно, без всякого сарказма и даже иронии. Кстати, вечером на прием в российском посольстве Ельцин явился свеженький, как огурчик.

Но вернемся к послевоенному времени.

СНБ (Sowjetisches Nachrichtenbьro — Советское Бюро Информации) было одним из подразделений СВАГ (Советской Военной Администрации в Германии), но относительно самостоятельным. Так, располагались мы не в Карлсхорсте, как вся СВАГ, а в Вайссензее (также район Берлина). Сотрудники со своими семьями жили в немецких семьях, могли бывать в Западных секторах Берлина и даже в Западных зонах Германии.

Поначалу отношения с населением были если не явно неприязненными, то напряженными, настороженными. С примесью страха с одной стороны, с определенным недоверием — с другой. Но довольно скоро они изменились и стали нормальными и даже дружескими. Оно и понятно: наличие в доме представителя оккупационных властей давало чувство защищенности, уверенности. Кроме того, это просто облегчало существование. Люди жили скудно, по карточкам. Мы тоже — не ахти как, но все же по более высоким нормам, и кое-что перепадало нашим домовладельцам. А зачастую мы им просто отдавали свои талоны, и они вели наше хозяйство. Моя хозяйка, например, со своими двумя детьми (муж ее находился в плену в СССР) вполне справлялась с жизнью, благо, я часто уезжала. И я была далеко не единственная, расставание с кем через три с лишним года сопровождалось слезами.