Эрик Ларсон - Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

Гопкинс сразу же обратился к вопросу, из-за которого отношения между Америкой и Британией стали такими натянутыми. «Я сказал ему: в некоторых кругах сложилось ощущение, что ему, Черчиллю, не нравится Америка, американцы или Рузвельт», – вспоминал Гопкинс. Однако Черчилль стал настойчиво отрицать это, обвиняя Джозефа Кеннеди в том, что это он распространял столь неверное впечатление. Он велел секретарше отыскать копию телеграммы, направленной им Рузвельту осенью, – той самой телеграммы, в которой он поздравлял президента с переизбранием и на которую Рузвельт так и не ответил (собственно, вообще никак не показал, что ее получил).

Первоначальную неловкость быстро удалось сгладить: Гопкинс объяснил, что его задача – узнать все, что можно, о положении в Британии, а также об ее потребностях. Беседа охватывала самые разные темы – от отравляющих газов до Греции и Северной Африки. Джон Колвилл отметил в дневнике: Черчилль и Гопкинс «произвели друг на друга такое сильное впечатление, что их тет-а-тет продлился почти до четырех часов дня».

Уже темнело. Гопкинс отбыл в отель (он остановился в «Кларидже»). Луна была почти полная, так что Черчилль со своей обычной свитой двинулся в Дитчли. На следующий день, в субботу, туда же должен был приехать и Гопкинс – чтобы поужинать и переночевать.

Колвилл и Бракен ехали в Дитчли вместе. По пути они говорили о Гопкинсе. Именно Бракен в свое время первым осознал, насколько важна эта фигура для Рузвельта.

Пока они ехали и болтали, видимость неуклонно уменьшалась. Даже в ясные ночи вести машину было нелегко – из-за режима светомаскировки, при котором фары обращались в узкие световые щели. Однако на сей раз «спустился ледяной туман, – писал Колвилл, – и мы столкнулись с фургоном, перевозившим рыбу с жареной картошкой; он тут же вспыхнул. Никто не пострадал, и мы благополучно добрались до Дитчли».

Происшествие стало уместным знаком пунктуации для этого дня, разбившего сердце Колвилла. Пока Черчилль сидел за ланчем с Гопкинсом, сам Колвилл трапезовал со своей обожаемой Гэй Марджессон – в «Гриле» лондонского отеля «Карлтон». Так уж совпало, что ровно два года назад он впервые сделал ей предложение. «Я пытался быть благоразумно-отстраненным и не касаться слишком личных тем», – писал он в дневнике [834] Diary, Jan. 10, 1941, Colville Papers. . Однако беседа скоро перешла на философские подходы к ведению жизни, а стало быть, забралась в более интимные сферы. Гэй выглядела очаровательной. Утонченной. На ней была шубка из серебристой лисы. Распущенные волосы спадали ниже плеч. Однако она была слишком нарумянена, с удовлетворением отметил Колвилл (используя привычный метод облегчения страданий от ее недоступности – перечисление ее несовершенств). «Она явно была не Гэй образца 10 янв. 1939-го, – писал он, – и я не думаю, чтобы влияние Оксфорда сказалось на ней благотворно».

После ланча они направились в Национальную галерею, где встретили Элизабет Монтегю (Беттс) и Николаса Хендерсона (Нико), того самого человека, который, по слухам, пленил сердце Гэй. Да и Колвилл уловил некую прочную связь между Нико и Гэй, что вызвало в нем «странную тоску по прошлому», которую он уподобил ревности.

«Я отправился обратно в д. 10, пытаясь думать о том, как все это несущественно по сравнению с великими вопросами, которыми там каждый день занимаются на моих глазах, но ничего из этого не вышло: любовь во мне умирает медленно, если умирает вообще, и на сердце у меня было скверно».

Мэри Черчилль не присоединилась к родным в Дитчли: она планировала провести уик-энд со своей подругой Элизабет Уиндем, приемной дочерью лорда и леди Леконфилд, в Петворт-хаусе, их барочном загородном доме, расположенном в регионе Саут-Даунс – в Западном Сассексе, на юго-западе от Лондона. Дом находился всего в 14 милях от побережья Ла-Манша, так что эти места считались территорией, наиболее подверженной угрозе вторжения немецких войск. Мэри планировала вначале отправиться на поезде в Лондон, немного пройтись по магазинам со своей бывшей няней Мэриотт Уайт, а уж потом сесть на другой поезд, который и повезет ее на юго-запад. «Жду этого с таким нетерпением», – записала она в дневнике.

В Чекерсе ее Темницу пронизывал холод, а день снаружи был ледяной и очень темный. Зимние утра на этой широте всегда темны, но в войну Британия стала по-другому отсчитывать время, и это сделало утренние часы невиданно мрачными. Еще осенью правительство ввело «двойное британское летнее время», чтобы экономить топливо и дать людям больше времени на то, чтобы добраться домой до начала затемнения. Вопреки обыкновению, осенью часы не перевели назад, но их все равно предстояло перевести вперед весной. Это создавало два дополнительных часа полезного светлого времени в течение лета (а не один), но заодно гарантировало, что зимой утро будет долгим, черным и гнетущим – на что часто жаловались в дневниках простые англичане. Вот что писала в своем дневнике Клара Милберн, жившая в Болсолл-Коммон, близ Ковентри: «По утрам так ужасно темно, что, кажется, нет смысла подниматься рано и шататься по дому, натыкаясь на мебель, не в состоянии толком что-нибудь разглядеть, чтобы чем-то заняться как следует» [835] Donnelly, Mrs. Milburn's Diaries , 72. .