Виктор Володин - Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов

Одежда на нем была мокрая, но он мог замочить ее и не побывав на дне бухты вместе с машиной, а, выскочив из машины в воду еще в тот момент, когда машина проваливалась, но была еще на поверхности полыньи.

О том, что он не замерз, несмотря на то что был в мокрой одежде, а умер от сердечного приступа, говорили в Магадане. Говорили и о том, что невдалеке от места его гибели были какие-то строения, кажется, жилища рыбаков. Но он до них добраться не сумел.

Я был на его похоронах. Пошел отдать дань уважения старому профессору. Были там, шли в похоронной процессии, поднимающейся из города на гору к городскому кладбищу, только работники ГРУДС во главе с генерал-майором В. А. Цареградским. Над процессией возвышалась его единственная генеральская папаха из серого каракуля, и выделялась из пестроты других одежд голубая генеральская шинель.

Кроме работников ГРУДС, на похороны не явился никто. Особенно бросалось в глаза, что не было никого из политуправления, не было и тех, кто послал его на смерть, послал читать эту дурацкую лекцию или политинформацию по газетному материалу, как будто нельзя было поручить это любому комсомольцу. Но они совсем не чувствовали себя виновными в его смерти. Наоборот, своим отсутствием они выражали свое пренебрежение «бывшему заключенному», хотя и незаконно осужденному, реабилитированному и награжденному орденом за выдающиеся заслуги…

Несмотря на реабилитацию и орден, политуправление оставило его в касте изгоев, прокаженных, неприкасаемых и поэтому не сочло нужным снизойти настолько, чтобы отдать долг — последний долг погибшему при выполнении поручения, которое они сами ему и дали, погибшему по их вине.

Не явился никто и из Главного управления Дальстроя, тоже, очевидно, относя погибшего к касте неприкасаемых.

И на фоне всего этого безобразия, этой обструкции, организованной политуправлением Дальстроя, еще большего уважения заслуживал генерал В. А. Цареградский, имевший мужество показать, что у него на сей счет имеется собственное мнение, и наперекор всему присутствовавший на похоронах.

Поздней осенью 1946 года мы услышали о недавно произошедшей диверсии в бухте Находка. Говорили о том, что там взорвали пароход или теплоход «Дальстрой», стоявший у причальной стенки и нагрузившийся взрывчаткой. Говорили о том, что от взрыва сильно пострадали склады, стоявшие рядом с причалом, что там к тому же вспыхнул пожар, при котором сгорело много добра. Все это передавалось, конечно, известным агентством ОГГ (одна гражданка говорила). Никаких официальных известий об этом мы не слышали, но сообщение агентства ОГГ вскоре стало подтверждаться тем, что хлеб, выпекаемый из муки, очевидно, привезенной из Находки из обгорелых взорванных складов, был с заметной горечью и — главное — сильно трещал на наших зубах, что выдавало в нем заметное присутствие песка и свидетельствовало о том, что муку после взрыва и пожара собирали с земли и не смогли при этом уберечь ее от загрязнения песком. Но приходилось есть то, что нам давали.

Вообще снабжение на Колыме продовольствием после окончания войны довольно резко ухудшилось. Прекратился завоз продовольствия в Магадан прямо из американских портов. В 1946 году на полевых работах мы ели хлеб уже не из белой американской муки, которой питались всю войну, будучи в этом отношении в привилегированном положении по сравнению со всей страной, а из канадской пшеницы, которую почему-то завозили в Магадан в неразмолотом виде. Хлеб из этой муки получался какой-то темно-серый, но мы вскоре сообразили, что если просеивать муку, то хлеб будет лучше.

Пароход «Ягода Генрих», позже «Дальстрой» в бухте Нагаева. Фото 30-х гг.

Это действительно подтвердилось, когда мы стали просеивать муку через те миллиметровые сита, которые у нас служили для просеивания проб при их дроблении. Интересно было, что отсеивались при этом совсем не отруби, а просто крупная фракция — пшеничная крупа, из которой мы варили хорошую кашу. Ничего при этом не пропадало.

А эта ржаная мука из Находки, пострадавшая от взрыва «Дальстроя» и пожара на складах, которую мы ели теперь, была уже отечественной. Естественно, что в то тяжелое послевоенное время нельзя было и ожидать ничего более качественного.

Хуже всего снабжение, особенно мукой и крупой в полевых партиях, было в 1947 году. Тогда в полевые партии давали по тем же нормам военного времени муку четырех сортов. Приблизительно 50 % ее была ржаная черная, по 20 % — кукурузной и смеси овсяной и соевой и около 10 % — белой пшеничной.