Владимир Дуров - О сильных мира того

Меня, находившегося в такой же неизвестности, спрашивали, просили…

Я добился в посольстве бумажки на беспрепятственный пропуск, выходил на улицу, собирал десятками паспорта, носил их в посольство, и там на них накладывали штемпеля.

За этой работой я познакомился с членом Государственной Думы Чхенкели, адвокатом Полиановским и директором Харьковского отделения Международного Банка.

Мы решили хлопотать о разрешении организовать «комитет взаимопомощи русским подданным». В этом нам было отказано. Тогда за это дело взялся немецкий прогрессивный писатель Фукс, а я лично решил обратиться за содействием к моему старому знакомому Карлу Либкнехту.

С вождем немецких социал-демократов я познакомился несколько лет тому назад, когда мне пришлось обратиться к нему, как к адвокату, по нашумевшей в то время истории с моей ученой свиньей.

В Берлинском цирке я показывал эту свинью, и мною был, между прочим, проделан номер.

— Вас вильст ду? (Что ты хочешь?) — спрашиваю я свинью.

Она бросается к каске, какую носил Вильгельм, и тычет в нее мордой.

— Их виль-гельм! (Я хочу каску). — Отвечаю я за нее.

При соединении двух слов выходит.

— Я — Вильгельм.

За это меня выслали из Берлина. Мой гражданский иск вел Либкнехт и выиграл его.

Либкнехт встретил меня с улыбкой:

— Вы ведь высланный отсюда, милостивый государь!

— Как был бы я рад, — отвечал я, — если бы немецкие законы и сейчас так же строго выполнялись: тогда я не был бы в плену. Всю жизнь меня отовсюду высылали, а теперь держат…

Я стал ему рассказывать про действия русских. Он слушал и молчал. Брови морщились. Ему все это было непонятно, и я видел, что он чувствует себя подавленным и угнетенным.

— Все, что от меня зависит, я сделаю, — сказал он мне, пожимая руку.

Мое посещение Либкнехта оказалось для меня роковым.

У дверей своей квартиры я застал двух людей, вооруженных револьверами, которые пред'явили мне значки сыскной полиции и об'явили мне, что я арестован.

Меня привели в участок, где было уже 7 человек русских. Из участка нас повели в Елизаветинскую тюрьму. В тюрьме меня продержали двое суток, за тем пригласили в контору и об'явили, что я свободен.

Наконец, нам разрешили выехать в Стокгольм.

Странное чувство охватило меня, когда я получил приглашение через театральную агентуру Рассохиной на предстоящую коронацию. Я должен был дать представление на народных гуляниях в дни коронации, в Москве, на Ходынском поле.

Я — шут, высмеивающий злой бюрократизм, гонимый сановниками, вдруг должен был выступать перед этими сановниками, перед этими давящими все живое сильными мира, которых ненавидел всем существом.

Я думал сначала, что это ошибка, но, переговорив с известным артистом Форкатти, которому было поручено коронационной комиссией стать во главе народных гуляний в Москве, я понял, почему на меня пал выбор выступать самостоятельно отдельно от цирка.

На Ходынке было постановлено устроить четыре театра и цирк: из них три театральных предприятия, один цирк Никитиных, наконец, совершенно самостоятельный театр для меня, как для любимого шута народа.

Когда я подробно узнал, что перед представлениями будет выступать громадный хор Большого театра с лучшими хорами в Москве, со звоном колоколов, с множеством оркестров духовой музыки и с пушечными выстрелами, мне улыбнулась мысль, как сатирику, присоединить и свой голос к этой какофонии, попросту сказать, освистать коронацию.

Я подписал контракт, не разбираясь с оплатой моего труда, чтобы только провести в осуществление зародившуюся в уме моем идею.

Средствами, которые я должен был получить за коронационные представления, я рассчитывал оплатить изобретенный мною полевой рояль.

Живо полетел я на механический завод Барбер.

Молодой англичанин — хозяин, рассмотрев мои чертежи, сам заинтересовался изобретением и охотно пошел мне на встречу.

Работа закипела. На заводе, вместе с рабочими, я сооружаю мою машину, долгие часы провожу среди шума, гама колес, пара, подбирая по слуху паровозные свистки, пароходные ревуны и фабричные гудки.

Рояль был готов; посредством сжатого воздуха в железных чанах, накачиваемых готовой уже машиной, гудки в аккордах должны были под моими руками заглушить всю хваленую музыку трона.

И вот, когда шестерка лошадей везла мой полевой рояль с машинами и чанами во дворик моего театра на Ходынке, я наскоро заколотил забор двора и, установив аппарат на место, ждал ночи, накануне знаменательного дня, когда я мог бы попробовать силу моего инструмента.