Петр Лебеденко - В излучине Дона

— Ничего, сейчас поймешь. Скажи, ты знаешь такого бойца — Кирилла Безуха?

Я пожимаю плечами:

— Впервые слышу.

— Вот видишь. — Прохорович достает из сумки блокнот, перебрасывает несколько листков. — А этот Кирилл Васильевич Безуха, рискуя жизнью, спас семнадцать бойцов. Он санитар и вынес с поля боя семнадцать раненых, причем с их оружием. Или еще один. Тезка первому — Кирилл Александрович Атанов. Этот за время боев спас семьдесят три человека. Ты представляешь, какой это герой! А его никто не знает. Когда будем представлять к наградам, того и другого надо непременно включить в списки. Ну, а относительно пропаганды их подвигов — это я сделаю через политотдел…

Меня подзывает телефонист Галин:

— Товарищ полковник, из штаба корпуса звонили. Вас с комиссаром срочно вызывают…

В штабе корпуса небывалое оживление и народу что-то больше обычного. Подполковник Яборов сообщает сразу две неприятные новости: заболел и слег Родин и из Москвы прилетела специальная комиссия.

— Зачем комиссия? — удивляется Прохорович.

— Награждать будут. — В голосе Яборова ирония и злость.

— Я серьезно спрашиваю.

— И я не шучу. Шишками награждать будут. Комиссия имеет задание выяснить, почему за неделю корпус успеха не добился, а потери понес большие.

— Об этом надо противника спросить, — заметил я и рассказал одну историю, свидетелем которой довелось быть.

Это было в апреле 1942 года. В штаб Крымского фронта поступила телеграмма от командующего бронетанковыми войсками Красной Армии генерала Федоренко. Он, как и эта комиссия, хотел знать причину больших потерь в танках и имена виновных. Познакомившись с телеграммой, заместитель командующего фронтом по танковым войскам генерал В. Вольский, человек довольно остроумный, чертыхнулся и сказал своему помощнику: «Сообщи: виноваты гитлеровцы. Они, сволочи, стреляли сильно».

Член комиссии полковник М. Ф. Панов, знакомый мне еще по учебе в академии, рассмеялся. Потом он побеседовал с нами. Выслушав наши объяснения, предложил изложить их письменно.

Уединившись с Прохоровичем в пустой окоп, мы быстро изложили на бумаге свои соображения. Основных причин неудачи назвали три: во-первых, перед атакой не подавлялась вражеская противотанковая оборона; во-вторых, на направлении нашего главного удара у противника имелись значительные противотанковые средства и, в-третьих, на подготовку атаки предоставлялось чрезвычайно мало времени, а в результате мы не могли по-настоящему изучить оборону противника, не успевали увязать с соседями вопросы взаимодействия и отремонтировать поврежденные танки.

В подкрепление своих доводов привели такие данные: девяносто три процента потерь танков мы понесли от артиллерийского огня, около четырех — от бомбежек с воздуха. Остальные три процента составляли потери в результате технических неполадок, а также случайных взрывов на вражеских минах. В заключение упомянули об отсутствии в бригадах тягачей для эвакуации с поля боя поврежденных машин, о нехватке запасных частей и изменении их номенклатуры.

Вручая полковнику Панову объяснительную записку, мы попросили передать комиссии, что никаких претензий к руководству корпуса не имеем.

Прошла еще одна ночь. Наступило утро третьего августа. Приказа о наступлении нет, и мы лечим раны. То же самое, вероятно, делает и противник. У него потери не меньше наших.

На всем участке тишина. Лишь изредка прозвучит одиночный выстрел, и снова тихо. Относительно, конечно. В тылу шум не прекращается. Урчат моторами автомашины, доставляя к передовым разные грузы, стучат инструментами танкисты, там и сям раздаются голоса. Но большинство бойцов отдыхают и отсыпаются.

Маслаков «кейфует». Он где-то подхватил это слово и, не узнав значения, употребляет кстати и некстати. Лежа на земле за палаткой, Ваня читает газету. Увидев меня, вскакивает.

— Кейфуй, кейфуй, — останавливаю я его.

Маслаков садится, я опускаюсь рядом. Ваня переворачивает газету и показывает первую страницу.

— Вот, товарищ полковник, здесь война, а в тылу жизнь идет своим чередом. Вместе с военными сводками пишут о спектаклях.

Я выжидательно смотрю на ординарца. Непонятно, что он этим хочет сказать — осуждает или одобряет.

— А что, собственно, в этом особенного? — помолчав, спрашиваю у него.

— Как что? Гитлер кричит, что у нас все плохо и он скоро победит нас, а мы не только воюем, но и всякому такому, — Ваня звучно хлопает ладонью по газете, — внимание уделяем. О чем это говорит? О нашей силе. Значит, мы уверены в себе.