Иван Третьяк - Храбрые сердца однополчан

Окажись на месте кто-нибудь из командиров, не допустил бы всего этого. Но когда я пришел, дело уже свершилось. А через некоторое время мне показали проявленный и отпечатанный снимок: эсэсовский генерал, командир дивизии, сдается в плен на коленях.

— К чему этот спектакль?! — строго спросил я авторов фотографии.

— Это не спектакль, товарищ подполковник… — упрямо возразил один из них.

— А что же?

— А то, товарищ подполковник, что фашист не просто испугался — он опускался на землю и кряхтел по-русски: «Гитлер — капут». Сразу отказался и от фюрера, и от веры!

Отдал я им фотографии, ничего больше не сказав. А сам подумал, что они ведь правы, эти порывистые, честные в своей ненависти ребята. Поставили военного преступника на колени? Да так ему и надо! Ничтожество в генеральских погонах… Наш Карбышев не склонил головы, предпочел мученическую смерть, но не изменил своим убеждениям. Другие наши генералы принимали смерть стоя — это всем известно. И ребята наши в боевой горячке действовали вполне рассудительно: нет мужества постоять за свою идеологию — вставай на колени. Ибо стать военному человеку на колени — моральная смерть.

В ходе наступления подразделения нашего полка захватили штаб армии противника. Проштурмовали коридоры и комнаты двухэтажного здания, вывели во двор пленных гитлеровских офицеров — среди них было немало пожилых, в очках, по-видимому, тотальных.

Генерал (не то начальник штаба, не то начальник оперативного отдела), объявив себя старшим, пожелал «вести переговоры» только с главным советским начальником.

Бушмакин ухмыльнулся, когда перевели высокопарное заявление гитлеровского генерала:

— Сам на аркане, а поди ж ты — переговоры хочет вести!

Однако сдержал свое возмущение. Указав на меня, сказал, что вот, мол, и есть в данном районе главный военачальник, командир полка.

Я был в маскхалате и в пилотке. Выглядел не старше, а моложе своих товарищей. Гитлеровский генерал не поверил рекомендации Бушмакина. Посмотрел на меня свысока и не удостоил ни одним словом.

— Направьте его куда следует, — распорядился я, решив, что капитуляцию армейского штаба мы примем и без переговоров.

Во дворе строили колонну пленных штабистов, в здании отбирались документы, которые гитлеровцы не успели сжечь. Генерала тоже повели под конвоем.

Случилась в это время и встреча, вызвавшая иные чувства. Немецкий подполковник, по знакам различия — инженер, проявил пристальное внимание к трофейной полевой сумке, висевшей на боку у лейтенанта Красносвободского. Выждав момент, заговорил по-русски, обращаясь ко мне и к моему адъютанту:

— Мы где-то встречались. У вас — бывшая моя сумка.

Миша Красносвободский помог мне вспомнить мимолетный эпизод, когда мы в прошлом году во время боев на Лубанской низменности захватили легковую машину и полевую сумку командира немецкого инженерного батальона.

— Так это была ваша машина? — переспросил Красносвободский.

Немец с грустной шуткой уточнил:

— Моя. Но хорошо, что тогда не было в машине меня…

Обычно Миша не лез в карман за словом. Нашелся и тут:

— Рано или поздно… — сказал он, намекая немцу на его нынешнее положение пленного.

Разговорились, тем более что офицер прилично владел русским языком. Этот в подполковничьих погонах немец не был нацистом — просто один из тех представителей технической интеллигенции, кого фашизм поставил под ружье, как и все мужское население Германии, начиная с подростков. Он рассказал о своей работе по гражданской специальности, о семье, подробнее о детях и был счастлив тем, что мы его слушаем.

Подполковник здраво рассуждал о своем и других, таких же, как он, немецких военнопленных будущем.

— Наверное, нам предстоит увидеть вашу Сибирь, — говорил пленный, понимающе кивая головой. — Там есть очень холодно, и там есть очень много работы.

— Почему обязательно Сибирь? — возразил Красносвободский. — Для военнопленных найдется работа и в западной части страны, там, где побывали фашистские войска. Они же камня на камне не оставили, варвары лютые! Теперь надо все восстановить, сложить по камешку.

— Надо работать, надо работать!.. — подхватил немец с готовностью. — Мы будем хорошо работать. Нам будет тяжело, мы знаем это. А когда пройдет время, СССР отпустит нас домой.

Что ж, правильно думал подполковник — впоследствии все так и произошло. Нас приятно удивило в беседе с ним то, что, несмотря на изощренные потуги геббельсовской пропаганды в изображении «зверств» русских, этот немец верил в гуманизм Страны Советов. И впоследствии мы слышали примерно те же слова от многих военнопленных. Никакой самой злобной и лживой пропагандой невозможно было подорвать в сознании здравомыслящей части немецких людей эту веру в гуманизм советских людей.