Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

В первой «тетради» «Комаровской хроники» люди умирают, как живут: по-крестьянски просто. Чаще всего так. И для того, кто умирает, и для близких оно, конечно, трагедия. Но совсем не та, что нарушает сам ход жизни. Такие смерти включены в извечный поток жизни, о них повествуется и о них помнится рядом с заботами о по­годе, урожае, отеле, свадьбе, крестинах...

Умерла у Ганны Задумы первая девочка. «Стахван доски пилил с Филиппом Скнарицей на той стороне, у Банадыся Ножика (сына Артема). Деньги зарабаты­вали». Очень уж Ганна жалела, любила свою девочку. Долго потом по ней плакала, горевала. Но вот: «Умерла к вечеру, когда потемнело. На руках у Ганны умерла. Полута побежала звать Стахвана, а Ганна ей говорит: «Не надо было звать, пусть бы поужинал: растревожит­ся — ужинать не будет».

И сам человек, взрослый, старый, которому очередь подошла, конец своей жизни часто встречает как послед­нюю свою работу, последнюю заботу. Старается, на­сколько еще способен, не перекладывать ее на других. Потому и готовит старый человек заранее себе гроб, а старая женщина — положенный убор.

«И того же лета, 10 мая (по старому стилю), на второй день после праздника Миколы умерла в Хорошем Пелагея Матвеевна. Простыла в бане и умерла от воспа­ления легких. Было ей только лет 50... Ганна из Комаровки пришла, три дня с больной была. Пелагея Матве­евна ей говорила: «Ты по мне сильно не плачь, у тебя дети сейчас. Одежду забери, а то отец не отдаст потом». Утром невестке Юльке сказала: «Посмотри, сколько у нас хлеба. Принеси дежу и расчини хлеб». И когда расчинили хлеб, она поднялась, посмотрела, как сажали хлеб в печь. Ходила. Сидела. И еще Ганне сказала: «Кликни Марью из сторожки баюкать Левона, а сама больше от меня не отходи. Может, сама свечку не зажжешь, когда испугаешься, то Наталью Хритониху кликни». (А Наталья сама пришла.) Юльку и Ганну поучала: «Сходите в кладовую, там в лозовой корзине бутылка, а в той бутылке разведенные дрожжи. Возьми­те эти дрожжи, дежу вымойте и на этих дрожжах разве­дите блины из пшеничной муки. Они вам завтра нужны будут: люди к вам придут». Сказала, посмотрела в окно: «Вот и коровки идут». Мужчины с поля приехали. Тем­нело на улице. Легла она, перекрестилась: «Вот и все...» Со всеми простилась, хлеба отрезала, всех благословила. И умерла» [29].

А потом где-то началась мировая война, и хотя далекая, но уж очень аккуратно и точно она выискивала свои жертвы и в неведомой миру Комаровке. Друг за другом комаровские крестьяне, чьи-то сыновья, братья, шли, ехали в свет и там исчезали. А деревня их провожала все с большей тревогой и с большими слезами. Теперь смерть и угроза смерти для жителей Ко­маровки обретают уже иной, совсем другой смысл: она не горькое, трагическое продолжение (все же продолже­ние, хотя и трагическое) привычной жизни и дел, а разрушение и обессмысливание всего привычного. Трагизм переживаний, выражение трагизма изменяются. Меняется и тональность самой «Хроники»; все обретает более напряженный, тревожный характер.

«Позавтракали и стали собирать его в путь, охать в Город. Богу помолились. Савчиных кликнули. Собрали уже Прокопа... Он упал на колени, помолился. Вот запряг отец уже и коня. Уклали уже и эти мешочки в возок. И вышли все из хаты... Стал Прокоп возле угла хаты, который поближе к Миките: «Прощай, дом!» — и заплакал. Все заплакали. Вся деревня заплакала. Дошли до того мостика, который на пути на полянковском поле против огорода Задумы. Здесь было скошено сено с лужка у Стахвановых на огороде. Прокоп говорит: «Лаврик, не забудь повернуть сено на лужку». Все еще сильнее заплакали. И Лаврик плакал, и Марин­ка плакала... Домна выла по Осипу... Ганна, проводив Прокопа, ушла жать в поле и жала весь день, когда Прокоп с отцом уехали, и ничегошеньки не нажала, плакала, думала. Идут Микитовы бабы, подсобили ей кусочек дожать. И пошли домой вместе. Идет Одарка Савчина. Встретив ее, Ганна говорит: «Не видела ли ты нашего Прокопа? Не загулялся ли он у вас? Скажи ты ему, сестрица Одарка, чтобы домой шел». И Одарка заплакала: от тех от слов Ганны, матери, о сыне, что на войну сына угнали, и, возможно, никогда уже не вернется...»

Во второй и последующих «тетрадях» «Комаровская хроника» обретает уже несколько иной, чем в первой «тетради», стилевой характер.

«Образ деревни», который возникает в первой «тет­ради» — из воспоминаний, писем, семейных легенд самой деревни, пропущенных через память, через сердце, через добрую или горькую улыбку автора-рассказчика, в последующих главах-«тетрадях» дополняется дневниковыми записями солдата-фронтовика, а затем красноармейца Прокопа (брата Кузьмы), Лаврика (са­мого младшего брата), сестры Маринки и самого Кузьмы (Задумы-Батуры). Здесь уже большее углубление во внутренний, психологический мир личности, человека. Каждый из авторов этих дневников, записей, писем — тоже «Комаровка». Но уже современная, новая «Комаровка» — деревня, которая дает свою интеллигенцию. Появляется у белорусской Комаровки — старой иновой одновременно — еще одна форма мироощуще­ния, контакта с миром, как бы новый «орган» воз­ник— деревенская, из деревни, белорусская интел­лигенция.