Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

И как бы старается (своей «Комаровской хроникой»), выражая это чувство свое и не свое, сберечь то, что собрано. Собрано им самим за всю жизнь,— ведь это не только для себя! И деревней собрано — за тысяче­летия!

Потому что не один лишь «идиотизм» был в той деревне, а и огромнейшие богатства народного, духовно­го, нравственного опыта, поэтическое, языковое богатст­во — тем более ценное, что собиралось оно поколениями в самых жестких условиях жизни, истории, несло в себе столько человеческого и человечного.

Сегодня, когда мы читаем В. Белова и В. Шукшина, В. Распу­тина и И. Друцэ, И. Мележа, Я. Брыля, Я. Сипакова и Г. Матевосяна и всю вокруг современной «деревенской прозы» полеми­ку, критику, мы все больше утверждаемся в истине, которая прокладывает себе путь через нашу литературу. Истина эта вот в чем: огромный материк крестьянства бесповоротно уменьшается, но нельзя терять времени, неповторимо ответственного, важного, нельзя упустить возможность, которой завтра уже не будет,— мы обяза­ны сберечь и передать дальше духовный, нравствен­ный, человеческий опыт, который тысячелетиями со­бирался здесь, именно на этом материке. Сколько грусти и фантазий об Атлантиде, которая то ли была, то ли нет, но одна вероятность, что был целый материк, со своей культурой и жизнью, и исчез целиком, не может не мучить, не заставлять нас печалиться, искать воз­можность восстанавливать нечто хотя бы в вообра­жении.

Читая Иона Друцэ, его роман «Бремя нашей добро­ты», читая «Буйволицу» Матевосяна, всего Белова, белорусскую прозу (Мележа, Брыля, Сипакова, Стрель­цова и других), улавливаешь как бы будущую печаль и сожаление — от одной мысли, что человечество, спеша вперед, может оставить позади (как лишнюю тяжесть) то, без чего потом, дальше будет пустовато на перена­селенной планете. Есть вещи, за которыми не вернешься назад, если не заберешь в путь своевременно. И это касается не только тех «братьев меньших», которые пройдя с нами, людьми (и нашими предками), рядом миллионнолетний путь, вдруг покидают нас одних на планете. Уже «Красные книги» об этом пишут — книги о громадной угрозе богатству, полноте жизни на Земле!

«Деревенская проза» последних 10—15 лет, луч­шие произведения ее — разве не те же «Красные книги»?!

Это — тревожный голос, опасение, что человечество может стать очень индустриальным, но и голым (духовно, нравственно), ежели спешка техническая бу­дет сопровождаться безразличной непоспешностыо в смысле нравственного самообеспечения. («Самообес­печения» за счет бесценного, в муках обретенного опы­та, духовного, нравственного, многотысячелетней де­ревни...).

Так вот существует (хотя литература наша этого еще и не ощущает), реально существует произведение, которое по жанру можно с особым основанием назвать чем-то вроде нынешних «Красных книг». Потому что «Комаровская хроника» писалась, написана с теми же чувством и заботой, с какими сегодня составляются такие книги, и с целью почти той же: засвидетельство­вать, зафиксировать все ценное, чтобы сберечь. «Зафик­сировать» деревню, какая была и есть, традиции и сов­ременность духовной жизни и своеобразного быта крестьянского и вообще — народного...

Конечно, у М. Горецкого в условиях 20-х и 30-х годов, когда он собирал материал и когда начал его «оформ­лять в произведение», цель и задача была сложнее, больше, чем просто зафиксировать и самое ценное сбе­речь. Однако каждое время по-своему прочитывает произведение. Во всяком случае, тот контекст, о котором мы говорим, реально возникает, существует.

Как один из моментов, одна из граней произве­дения — и очень важная, эстетически содержатель­ная.

Особенно это можно сказать о первых «тетрадях» «Комаровской хроники», в которых М. Горецкий своеоб­разно использует традицию белорусских «деревенских летописцев» [28].

« ...Самые древние комаровские деды не помнят, когда Комаровка началась. Но повествуют, что пьяновский пан, чтобы иметь больше поля для посевов, выго­нял людей со старых деревень на новое место, глубже в лес, на ляды и пожоги...» «Задумовский род в Комаровке пошел от двоих братьев, которые, видно, и были выселе­ны из Поляны.

Имя первого брата забыто. Сыновей у него не было, а только дочери: Зося и Ганна...»

«Тогда унию упразднили (1839). Приехал начальник из Города и приказал, чтобы ход совершали возле церкви не по солнцу, как прежде, а под солнце. А поп сговорился перед этим с парафиянами: «Я пойду с ним, а вы в обратную сторону...»