Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Каждого новоприбывшего заключенного — без исключений — после первой же беседы с врачом вызывали в процедурку пить лекарства уже в следующую раздачу. Вернувшись после беседы с Быком, я тоже внутренне сжался, услышав очередное «На лекарства!», — но и на этот раз меня не вызвали. Это было странно: лекарства в Первом отделении получали, кажется, все. Все, кроме меня.

Где-то в громадной карательной машине не зацепились колесики. Большая Лубянка, которая по настоянию самарского УКГБ приказала МВД перевести меня в Благовещенск, не сочла нужным поставить в известность о причинах перевода опера Благовещенского СИЗО — тем более психиатров СПБ, и они, пребывая в неведении, продолжали задавать мне все тот же странный вопрос.

Ответ же на него был очень прост и лежал на поверхности. После свидания с мамой в Казани Любаня передала информацию в «Хронику текущих событий» — наверное, открытым текстом по телефону, — после чего самарские чекисты запаниковали. С точки зрения секретности информации Казань была учреждением крайне ненадежным. Туда каждый месяц можно было приехать на свидание, а самарские зэки освобождались на родину, так что могли уже в деталях описать, чем, кого и за что убивали нейролептиками. Понятно, что самарских чекистов все это сильно расстраивало.

Исправили ситуацию запросом в КГБ СССР, который в свою очередь приказал МВД услать меня в Благовещенск. Отправить в Благовещенск самолетом, как было положено по закону, КГБ не подумал — видимо, считая этап через пять тюрем и всю Сибирь очередной «педагогической» мерой для антисоветчика.

Благовещенск был удобен сразу по многим причинам. Во-первых, он был далеко. Обычное письмо шло до Самары 10–12 дней. Во-вторых, отправиться в Благовещенск на свидание требовало решения сложной логистической задачи, главной частью которой было получить разрешение в том же КГБ — Благовещенск находился в «пограничной зоне». Авиабилеты тоже были дороги.

Наконец, Благовещенская СПБ была известна как более глубокий круг ада — и это было личной местью следственной части самарского УКГБ за все мои «отказываюсь отвечать».

Однако пропажа определения меняла правила игра. Пока что это играло мне на руку. Как использовать это в дальнейшем — было задачей, стоявшей уже передо мной.

В размышлении над этим уравнением со многими неизвестными я и проводил большую часть времени в камере № 4. Здесь я занимал место на койке, стоявшей у стены, голова к голове с койкой Голубева. Моя койка стояла углом к койке Ивана Сальникова, который спал на самом холодном месте, под окном.

Ивану было лет под сорок, и это был странный человек. До ареста он вроде бы был простым рабочим-строителем. Его преступление было «хрестоматийным» для российских тюрем. За распитием водки поссорился с собутыльником и чуть того не убил. Таких полно в каждой тюрьме, их можно встретить чуть ли не в каждой камере. Как рассказывал Иван, собутыльник — и, кстати, его лучший друг — сам сначала схватился за топор, Ивану удалось топор вырвать и первым ударить нападавшего по голове. Обычно такие истории стоило делить на два, но Иван демонстрировал на редкость добрый нрав и никогда не врал. Однако некоторые его рассказы были довольно странными.

Например, Иван утверждал, что еще до ареста у него проявлялись своего рода способности всевидения, и он мог слышать и видеть то, что происходило за стеной и вообще вдали. Удивил рассказ о том, как однажды, возвращаясь домой и еще поднимаясь по лестнице, он «увидел», что у жены сидит в гостях ее подруга и они беседуют как раз о нем. Войдя в квартиру, Иван повторил им все, что «слышал», — его изложение слово в слово совпало с тем, что говорили они.

Свои способности Иван демонстрировал и в камере № 4. Хотя, как признавал сам Иван, после нейролептиков они серьезно ослабли. Иногда он мог предсказывать меню обеда и ужина — самое важное для голодных зэков, — пусть никакой закономерности там вычислить было нельзя.

Однажды, выслушав от Голубева, что тот будет просить на обходе Царенко перевести его в отделение, где можно будет курить, Иван уверенно сказал, что Быка сегодня на обходе не будет. Объяснить свою уверенность он не мог — но, когда врачи явились на обход, Царенко среди них, действительно, не было. Предчувствовал Иван и последующие события, более важные.

За причинение тяжкого телесного повреждения Ивана осудили на семь лет и отправили в зону усиленного режима, где ему пришлось несладко. Иван относился к касте мужиков. Часто ему приходилось работать в две смены, по 16 часов подряд — все выработанное за вторую смену записывалось на кого-то из урок, который даже не появлялся на работе. Продуктовые посылки, присылаемые женой, часто половинились. В конце концов, от голода и истощения у Ивана «поехала крыша». Начались затмения. По несколько часов он ничего не видел и не слышал, ощущая только глухую темноту. Потом взял топор и решил повторить свое преступление — на этот раз уже совершенно сознательно.