Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Потом я обнаружил, что плакал. От боли и беспомощности. Я был «свободный человек», и даже как арестант имел право на одеяло — но не мог и этого добиться. Я был unperson, никто.

Ровно через час «веселые ребята» сняли наручники и спустили меня назад в холодную камеру. Тут я смог глянуть на руки. Они представляли жуткое зрелище — опухшие и совершенно синие, особенно пострадала порезанная левая рука. Кольцевой шрам на ней заживал долго.

Почти тут же обнаружилась новая неприятность: шариковых ручек и конвертов, в которых я отправлял письма Любане с этапа, в мешке не было. Не нашлось и моего «тюремного паспорта» — определения суда.

Вариантов не было — в камере без меня оставался только один человек. Услышав кипеш, из соседней камеры постучали: «Земляк, у тебя там петух в хате». Я поднял соседа и приставил его к двери. Он врал, что ничего не брал, легкий шмон по карманам его бушлата тут же обнаружил и конверты, и ручки, но определения суда я не нашел.

Не знаю, как назвать то состояние — затмением или крайней степенью озверения. Я надел на плохо гнущуюся руку перчатку, напялил на нее ту самую алюминиевую кружку, которую мне подарил добрый Шаяхмет, и сунул ее под нос петуху. Он попытался вывернуться — я стукнул его между глаз.

Удар был несильным, но мы оба взвыли. Разряд боли от поврежденного сустава ударил до самого темечка, в глазах потемнело. Дай в тот момент петух мне ответку — я бы свалился на бетонный пол в нокаут.

Он же только сполз спиной по двери и начал копаться где-то в подкладке бушлата. Оттуда вынул сложенные вчетверо бумаги — мое судебное определение. Зачем оно ему понадобилось или же это был некий трюк тюремной оперчасти, тогда я еще не понял.

После этого все встало на свои места. Ситуация не предполагала к сантиментов. Я вышвырнул матрас сокамерника от батареи и положил туда свой. Петух молча устроился на нижних нарах, я надел шапку, завязав ее под горлом, и так лег спать. Ночью показалось, как будто кто-то трогает лицо, нет, не показалось — это были тараканы.

Я зажег газету и факелом осветил пространство за батареей. Оно выглядело кадром из фильма ужасов. В этом единственно теплом месте камеры бегали тысячи мелких тараканов. Не имею понятия, чем они питались и как там жили, но стоило лечь рядом, как они тут же стаями устремлялись на лицо — единственную открытую часть тела.

Не знаю, как меня не стошнило. Я привык спокойно относиться к клопам, мышам и крысам, населявшим все тюрьмы. Однако тараканы в огромном количестве все равно вызывали ужас, пусть иррациональный, ибо насекомое вроде бы и не могло причинить вред. Полночи потом, сложив газету в трубку, я выжигал их из-за батареи — погибшие падали, прочие быстро перемещались в безопасное место и застывали. Закончив свой маленький холокост, я лег спать. Вроде бы до утра меня никто не беспокоил.

Каждое утро я просыпался у батареи в простудном состоянии с температурой. На пересменке ловил пробегавшего мимо корпусного и требовал положенные одеяло и матрасовку. Все было тщетно, однако в понедельник меня все же перевели в соседнюю камеру. Там было на пару градусов теплее и даже имелся деревянный пол — но в камере не было свободных мест, так что со своим матрасом я снова устроился на полу.

Вместе со мной сидели четыре человека, все — осужденные строгого режима. Сокамерники страшно страдали от отсутствия табака. Мужики психовали, ругались. Собирали табачные крошки из щелей стола, чуть крошили веник, закатывали самокрутки — и курили эту адскую смесь. Спичек тоже не было, так что огонь добывали первобытным способом — катая вату.

Ее вытаскивали из матраса и скатывали в тонкий плотный жгут. Поверх него скручивалось еще несколько слоев ваты, потом стол освобождался от доминошек, кто-то брал в руку тапочек и начинал быстро и сильно гонять жгут по столу туда-обратно. В какой-то момент жгут разрывался пополам — из середины вился вонючий слабый дымок. Я только и радовался, что бросил курить еще в Казани.

Единственной привилегией «свободного человека» в тюрьме было то, что начальство старалось сплавить его с рук поскорей. Уже нигде меня не держали так долго, как в Свердловске.

Байкал проезжали в темноте, но поезд заметно замедлил ход и сильно сгибался на поворотах — дорога проходила прямо по скалам над озером, само водное пространство оставалось невидимым в темноте. За Байкалом пошли ряды бесконечных волнистых холмов, которые местные называли «сопками».