Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Здоровой левой рукой Любаня передала мне пару листков. Это было копией открытого письма в мою защиту, отправленного в адрес облсуда. Там были 42 подписи — в основном друзей и знавших меня самарцев, но были и имена москвичей: Ирины Якир и Люды Кардасевич.

Подписавшими довольно смело для того времени задавался вопрос:

Уверены ли вы в том, что выносите приговор виновному, клеветнику, а не человеку, искренне желающему добра своему народу, своей Родине, душою болеющему за ее судьбу?

Естественно, что для суда письмо не имело значения, однако нельзя было не удивиться откровенности подписавших. Для всех это было открытым заявлением: «Да, и я тоже считаю, что судить за политические взгляды человека нельзя и, тем более, нельзя объявлять его за это сумасшедшим». В терминах 1980 года это выглядело как донос на самого себя в КГБ. Тем не менее чекисты не репрессировали никого из подписавших — кроме Ольги Мухиной, против которой суд потребовал возбудить уголовное дело за отказ от дачи показаний. (Дело закончилось ничем — к тому времени, когда маховик юридической машины повернулся, Ольга была уже беременной, и ее решили оставить в покое.)

На маму было невозможно смотреть — от ее оптимистического настроя не осталось и следа. Она пыталась меня приободрить, но у самой дрожали углы рта и с глаз не сходили наворачивающиеся слезы. Наверное, только сейчас она поняла, как хитро Соколов использовал ее в своих целях, заставляя подыгрывать ему для того, чтобы отправить меня в психиатрическую тюрьму.

Полгода мама рассчитывала на то, что меня отправят в областную больницу в Самаре, и делала все возможное для этого. Однако в результате всех ее усилий меня увозили в жутковатую Казанскую СПБ, свидания превращались в сложную процедуру, об условиях в СПБ мама, конечно, тоже ничего не знала, но, как и я, подозревала самое худшее.

Она еще бодрилась, сама обещала писать по инстанциям и дойти до какого-то начальства. Мама все еще не понимала, что правила игры изменились, и по ее оговоркам уже можно было догадаться, что двери кабинетов стали открываться с большим скрипом, если открывались вообще.

Несмотря на то что к исходу суда я был психологически готов, определение все равно вызвало шок, сравнимый с тем, который я испытал при аресте. В тот день точно так же, как и в день ареста, я бродил по камере до отбоя, выкуривая одну сигарету за другой. Снова в голове всплывали все вопросы про СПБ, ответа на которые я не знал, и снова неизвестность чернильным пятном расползлась в голове. Ночь не принесла облегчения, она прошла так же бессонно, как и предыдущая.

«Часы жизни остановились», — написала узница Шлиссельбурга Вера Фигнер о своем заключении. Нечто похожее почувствовал и я — оставалось только ждать плохого или худшего.

В памяти каждого человека всегда сохраняются два дня — самый счастливый день жизни и самый страшный. Затрудняюсь назвать первый, но точно знаю, что ничего страшнее, чем день 28 октября 1980 года, в жизни у меня не было и, надеюсь, не будет — даже если это будет день смерти.

Через неделю после суда в Сызрань приехал Тершуков. Мы сразу согласились, что подавать кассационную жалобу не стоит. Наверное, это был тот редкий случай, когда хроническое бездействие адвоката имело полную поддержку его клиента.

Рассмотрение кассации в Верховном суде тянулось бы четыре месяца, а то и полгода. Исход ее был на 99,9 % предрешен, и процедура только тормозила меня в тюрьме. Психиатрический «срок» начинался со дня прибытия в СПБ, так что время ожидания просто терялось из жизни.

Со своей стороны, Тершуков предложил написать надзорную жалобу о пересмотре дела в прокуратуру, что не приостанавливало действия определения суда — пусть шанс на удачу и был столь же ничтожен. На этом мы снова согласились.

В тюрьме я собирал в памяти все, что читал о Казанской спецпсихбольнице МВД — Казанской СПБ. Знал я о ней — как и вообще тогда все — почти ничего.

Было известно, что Казанская тюремная психбольница — так она именовалась при Сталине — стала первой из ТПБ. Ее создали в 1935 году, огородив несколько отделений древней дореволюционной психбольницы. Про довоенные времена ничего не известно, кроме того, что оттуда из заключенных не выходил никто — ну, и все они сидели по статье 58 УК, то есть были «контрреволюционеры».