Сергей Никоненко - Далёкие милые были [litres с оптимизированной обложкой]

Оператор, восседавший на тележке за камерой, обратился к режиссёру:

– Можем репетировать, Константин Наумович.

Воинов объяснил нам наши несложные действия. Первый кадр этой сцены: ремесленники проходят в комнату через веранду, на пороге комнаты останавливаются. И вот:

– Мотор! – Хлопушка. – Начали! – Мы всё сделали, как репетировали. – Стоп!

Режиссёр с оператором о чём-то переговорили. Воинов:

– Давайте ещё раз прорепетируем: что-то у нас не получается.

Прорепетировали – нос у Воинова сморщился:

– Да, детский сад какой-то… Трое – много. Ты вот, – и он указал на меня, – ты лишний здесь, отойди.

Всё внутри у меня рухнуло, глаза, готовые извергнуть поток слёз, набухли. Я сдержался, но Николай заметил перемену во мне. Он подошёл и стал утешать, что из-за такой ерунды и расстраиваться-то не стоит, что он непременно позовёт меня на стоящую роль, а не на какой-то там эпизод.

Вышел с киностудии. Остановка рядом с проходной, троллейбус участливо открыл двери. Сел у окна, прилип к стеклу лбом – и, как у Татьяны Лариной, «слёз ручей» полился из моих очей. Пройдёт чуть меньше 20 лет, и судьба, уже при других обстоятельствах, вновь сведёт меня с Константином Наумовичем. И уже мне выпадет сказать ему те же самые слова.

В нашу театральную студию пришла девочка Оля, дочка поэта С. С. Наровчатова. Она была настоящей русской красавицей из доброй народной сказки. Таких глаз-незабудок, таких пухлых, манящих малиновых губ я больше не встречал – только в стихотворении Есенина «Не бродить, не мять в кустах багряных…»: «с алым соком ягоды на коже», «со снопом волос твоих овсяных». Она снималась в кино, в том же фильме у Воинова, откуда меня «уволили».

В школе я «ехал на тройках с бубенцами», да и то благодаря соседке по парте. Валя Дмитриева усердно занималась со мной, тянула, дабы я не увяз где-нибудь из-за непонимания предмета. Её старания не пропали, и я перешёл в 10-й класс. Чтобы отблагодарить её за труды, я выписывал ей контрамарки в театр Маяковского. Если помните, я их подделывал, но Валя этого не знала. Мы с ней даже пару раз вместе сходили: посмотрели «Леди и джентльмены» и «Гостиница «Астория». И в той, и в другой постановке замечательно играл Александр Ханов. Бывая на спектаклях то с подругой, то с мамой, Валя изучила весь репертуар Маяковки. А сам я ещё дважды посетил театр Вахтангова, посмотрел спектакли «Город на заре» и «Фома Гордеев».

Седьмое апреля – день рождения Ириной мамы. Купив букет роз и торт, без звонка отправился поздравлять именинницу. Когда пришёл, выяснилось, что баянист Слава уже там и уже на кухне, устроившись за маленьким столиком, пьёт водку с Марией Гавриловной. Слава изменился – мужик и живот уже отрастил. Мне предложили присоединиться, но я отказался. Что-то во всём этом было противное: и то, что мама с ним собутыльничает, и то, что он ей приятен.

Чай пили в гостиной. Там Слава достал из футляра баян, натянул лямки и рванул увертюру из «Детей капитана Гранта». Потом Ира села за рояль и, аккомпанируя себе, спела свою любимую «Всё стало вокруг голубым и зелёным».

Прошло чуть больше недели – вот и мой день рождения. Мне исполнилось 17 лет. Поздравили меня все, кроме Иры. Соседка по парте, красавица Валя, подарила мне оловянного солдатика, пожелав:

– Будь таким же стойким, как этот солдатик, – и чмокнула в щёку, – поздравляю!

Тут я вспомнил, как баянист Слава вот так же запросто поцеловал Иру, и это меня тогда задело – а оказывается, ничего страшного в этом нет.

Продал марки и купил два билета в Большой театр на «Жизель». Балет шёл в воскресенье днём. Позвонил Ире, сообщил, что недавно был мой день рождения…

– Поздравляю, – коротко сказала она. Я предложил ей отметить это событие походом в Большой театр, она согласилась.

«Не любит она тебя, Серёжа, – говорил я сам себе и тут же её оправдывал, – рано ей ещё любить. Дружит с тобой – вот и скажи спасибо». Да и дружит она как-то странно, однобоко. Она позволяет мне дружить с ней, а сама… сама вот по-лермонтовски «вспорхнёт и умчится, как птичка». Ещё я заметил, что при общении со мной, когда она слушает или сама рассказывает, глаза её выдают отстранённость от беседы, как будто в ней таится другой человек. Уловить присутствие этого другого можно по равнодушному взгляду, мимолётному отключению от разговора или в показном неестественном смехе. Пытаясь понять все эти проявления, что холодком обдавали мне душу, я перечитывал страницы «Войны и мира», где Лев Толстой исследует процесс формирования Наташи Ростовой в такие моменты, когда она просит Бориса поцеловать куклу или секретничает в постели с маменькой.