Жан-Жак Фельштейн - В оркестре Аушвица

Пока я носила тебя, жила как аномалия, анахронизм, заблуждение, почти чудовище, чувствовала себя износившейся, отслужившей свой срок, усталой и состарившейся на сто веков — и это в двадцать пять лет! Я прожила два года, воруя у смерти каждую секунду, и теперь понимаю, как медленно тянулось время, как непохожа я была на нормальных живых людей, всех тех, для кого настоящее, прошлое и будущее были наполнены содержанием, смыслом и указывали направление.

Мое возвращение оттуда происходило непросто, мне часто казалось (порой кажется и сегодня), что придется делать всё, прижимая к груди котелок и ложку, в лагерной одежде, с узелком на спине.

Когда прошел физический шок от соприкосновения с реальностью, не огороженной колючей проволокой под током, мне показалось, что потребуется немало времени, море любви и забота семьи, чтобы снова окунуться в поток более милосердной жизни и просвещенных времен.

Семья рассеялась по свету. Женщина, которую мне следовало называть матерью, находилась где-то во Франции. Мои братья прятались неведомо где в Бельгии. Бабушка с дедушкой, выжившие дяди и тети жили в изгнании в Англии, Палестине, Тунисе. Мой прежний мир разбился вдребезги, «будущее» утратило смысл, пережитая внутренняя опустошенность была зеркальным отражением разрушений, оставленных войной в людях, городах, странах.

Но все восстановилось, сама не знаю как. Нет, меня посетило не тихое счастье, но всего лишь восстановившиеся связи. Я вновь обрела братьев, ставших в мое отсутствие мужчинами, мать, покинувшую нас семь лет назад, ее нового мужа и нашу новую сестру. По молчаливому уговору не следовало упоминать о твоем деде, сгинувшем в Польше, мы даже друг другу не должны были говорить, что нам его не хватает, иначе иллюзорное единение семьи сдулось бы, как воздушный шар. Бомбы и снаряды стерли с лица земли места, где прошло мое детство. Германия, которую я считала родной страной, умерла для меня, слишком хорошо я помнила, как она погружалась в кошмар.

Еще хуже было то, что жившие рядом люди понижали голос, заговаривая о некоторых вещах. Со мной обращались как с больной или немощной. Недомолвки, недозаданные вопросы, ложная стыдливость, навязчивое внимание тех и этих придавливали меня к земле, причиняли боль, не давая перевернуть страницу. На самом же деле в голове у меня звучала музыка, которую мы играли там, а мысли и чувства исполняли пляску смерти. Прекрасный голубой Дунайи овчарки охранников, Риголеттои «отборы» на железнодорожной платформе, Кармени газовые камеры…

Мне пришлось вспомнить рутину повседневной жизни — мыться, одеваться, краситься, ходить за покупками, искать работу, — поначалу даже не осознавая своих действий, чтобы по прошествии некоторого времени они обрели реальное содержание, а я вынырнула из бездны и «поплыла» рядом с остальными, пусть медленнее и тяжелее.

Наверное, я положила скрипку на дно шкафа, потому что она напоминала мне о лагере, нашем оркестре, игравшем без остановки, о моих умерших подругах и сестрах, чьи тела громоздили друг на друга, как мусор, о наших палачах, записных меломанах, любителях свирепых псов, умелых организаторов умерщвления людей, таких далеких от наших бедствий…

Конечно, спрятав деревяшку под стопку постельного белья, не изгонишь зла, свидетельницей которому я стала, те, кто считает меня наивной, ошибаются, но я все равно никогда больше не вернусь к музыке. Она не сможет олицетворять для меня красоту и мир, радость, беззаботность или легкость… Баркарола, Сказки Гофмана, «Мадам Баттерфляй»… Как слушать все это и не вспоминать взгляды узниц, не игравших в оркестре и не имевших наших послаблений? Одни смотрели с гневом, презрением или жалостью, другие — со слезами на глазах, и все — безмолвно, как мертвые, стоя по воскресеньям за колючей проволокой…

Я не хочу, чтобы скорлупа, которой я защитилась, чтобы выжить и не свалиться в безумие, навсегда стала частью меня.

Я была не бесчувственной — никто из нас не был, — а съежившейся, и мне до сих пор больно, что пришлось так ожесточиться. Необходимость защитить свою жизнь отрезала меня от мира, от того, что мы тамназывали «настоящим миром». Неотвязный запах мертвечины и горя делает людей еще несчастнее и может заразить других, они поддаются страху и отдаляются. Я пока не очистилась до конца и сочла бы своим главным провалом и бесконечной мукой, если бы ты тоже отдалился, учуяв страдание.