Иэн Бостридж - «Зимний путь» Шуберта - анатомия одержимости

Меня мало убеждает анализ музыки, когда пытаются установить связь между вдохновением и догмой и заявляют, что какая-то часть мессы лучше других, потому что в ней больше проявляется вера самого Шуберта. Точно так же нелепо судить об отношении Шуберта к содержанию положенного им на музыку религиозного поэтического произведения по тому, насколько удачен результат. Вероятно, разумнее смотреть на весь огромный корпус песен Шуберта как на своеобразный дневник, отражающий интересы композиторы и его чувства. Иногда, впрочем, он мог написать песню, чтобы порадовать друга или знакомого, или снискать его расположение. Шуберт мог переложить на музыку слова могущественного иерарха, патриарха Венеции Иоганна Ладислауса Пиркера, чтобы угодить потенциальному покровителю и заказчику, и это вовсе не свидетельствует о том, что мировоззрение Пиркера было ему особенно близко. Шуберт посвятил песни опуса 4 этому амбициозному священнику-реакционеру из меркантильных соображений: «Патриарх расщедрился на 12 дукатов», – написал он Шпауну. Тем не менее в итоге получился шедевр Die Allmacht («Всемогущество») – возвышенное выражение какого-то пантеистического озарения, вдохновившего настроения «Великой» до-мажорной симфонии, сочиненной, как и Die Allmacht , среди величественных ландшафтов Бад Гастейна, где Шуберт встретился с Пиркером летом 1825 года. Пантеизм в песне, однако, имеет ортодоксальный характер, её текст вышел из-под пера самого конформного из священнослужителей.

На Шуберта в отношении его религиозных взглядов, возможно, уместнее всего смотреть так же, как Китс смотрел на Шекспира – как на художника, в наивысшей степени одаренного, по словам английского поэта-романтика, «отрицательной способностью»: «это означает, что человек способен пребывать в неопределенности, среди загадок и сомнений, без какого-либо горячего поиска фактов или доводов».

Песни Шуберта и даже его церковные сочинения не транслируют взвешенную теологическую позицию, он скорее творчески исследует в них различные виды и эмоциональные силовые поля религиозной чувствительности – от общепринятых условностей, даже трюизмов, до мистических грёз такого поэта-философа, как Новалис. Разные восприятия «нуминозного», духовного, божественного воплощаются у Шуберта благодаря работе воображения.

Вот что касается Шуберта, как художника. Если говорить о Шуберте-человеке, возможно, недостаток строгих, твердых убеждений позволил ему избежать «горячего поиска фактов или доводов». Он мог выпускать те части текста мессы, с которыми был не согласен, и при этом писать в гораздо более примирительном духе отцу и мачехе в 1825 году:

«Мои новые песни из «Девы озера» Вальтера Скотта в особенности имели успех. Многие к тому же удивлялись моему благочестию, излившемуся в Гимне Пресвятой Деве, который, похоже, тронул все сердца и окружен атмосферой набожности. Думаю, это потому, что я никогда не принуждаю себя к благочестивому чувству, никогда не пишу подобных гимнов или молитв, если меня не преисполняет непроизвольно порыв поклонения, и чувство тогда подлинно и идёт прямо из сердца».

Эти слова кажутся плодом размышлений, они слишком точны, чтобы быть просто болтовней для успокоения недовольного чем-то отца. Но в январе 1827 года один друг шутливо начал письмо композитору первыми словами «Верую»: Credo in unum Deum («Верую во единого Бога…»), добавив, «не ты, конечно, я это знаю, но ты поверишь…». Во фрагменте из утраченного дневника за 1824 год, однако, ортодоксальная вера Шуберта, кажется, возрастает:

«28 марта.

Человек приходит в мир вооруженным верой, стоящей над знанием и пониманием. Ведь чтобы нечто понять, надо сперва в это поверить».

Днём позже он выражает желание «обезопасить себя от так называемого просвещения, ужасного скелета без плоти и крови».

Что же тогда делать с «Мужайся», боевым гимном безбожника? Прежде всего отметим, что во второй части – это единственное место, где Шуберт разместил дополнительные стихотворения Мюллера из расширенной версии «Зимнего пути» не в той же последовательности, как у поэта. Согласно конечному порядку текстов у Мюллера 1824 года – в завершенной редакции цикла, «Мужайся» стоит предпоследним. Следуя обычному методу работы, Шуберт должен был бы поставить за «Постоялым двором» «Ложные солнца» и лишь затем «Мужайся». Однако он поменял «Ложные солнца» и «Мужайся» местами. Почему? Моё предположение таково. Дело было не только в том, чтобы обрамить двумя медленными песнями всплеск энергии в «Мужайся», но также поместить религиозное бунтарство этой песни между церковными звучаниями предшествующей и последующей. Так яростный вызов становится еще мощнее. Далее, повествовательный отрывок делается более ясным, если за отвержением скитальца на постоялом дворе смерти и его решимостью продолжить путь следует смелый порыв. Его подвешенное состояние между двумя оазисами духовой звучности очень зыбко. Непонятно, что тут реально. Всепроницающая ирония «Зимнего пути» и «отрицательная способность» Шуберта не позволяют сделать однозначный выбор. Мы не можем принять за чистую монету мир без бога, о котором скиталец говорит в «Мужайся», но не можем и принять ничтоже сумняшеся благословения церковных звуков до этой песни и после неё. Вопросы, которые поднимают тексты Мюллера и музыка Шуберта, подвергают инсценировке участь одинокого в мире человека, ищущего смысл жизни в лоне Авраамовом или среди человеческого общества, гордо настаивающего на своей самодостаточности. Ведь заметим, что здесь, впервые в цикле, скиталец произносит слово «мы», хотя бы на миг отождествляясь с другими. Шуберт экспериментирует с таким состоянием мира, где не только любовь, но и Бог и смысл утрачены. Этот мир холоден и пуст, мир зимнего странствия через замерзшие реки и пустынные ландшафты по снегу и льду. Тут предвосхищено тревожное утверждение Ницше о смерти Бога. Если Он умер и мир опустел, что будет с нами? На что мы годимся кроме того, чтобы скорбеть?