Виктор Максимов - Исповедь старого солдата

О войне, фронтовой судьбе солдата самому рассказывать непросто. Выжил, и ладно. Ворошить, вспоминать прошлое тоже нужны силы, а силенок с каждым днем становится все меньше и меньше, как и самих ветеранов.

О себе могу сказать: воевал, как мог, как получалось: будучи в пехоте — стрелял, будучи артиллеристом — тоже стрелял, делал свою работу с сознанием дела, в духе патриотизма, рвался вперед, как и все… Все закончилось через полгода.

Яркая, мгновенная вспышка, судороги по всему телу, боли не почувствовал. Не было боли, помню только вспышку перед собой, и все. С трудом прихожу в себя. Очнулся, лежу в крестьянской хате, кисти рук на груди, перебинтованы, на левой — бинты в крови, тут же, на груди, лежит что-то, похожее на пирожок, что-то съедобное… Женское лицо перед глазами, ложка… Все медленно тускнеет и исчезает.

И новая картина — лежу на нижней полке железнодорожного вагона, начинаю понимать: голова перебинтована, кисти рук тоже, левая через бинт кровоточит… На полке напротив лежит что-то накрытое простыней, под которой просматривается силуэт лица. Соображаю — мертвый… Сильная головная боль… Меня укладывают на носилки. Ночь… кругом какие-то люди.

В какой-то момент осознаю, что в одно мгновение ушла моя надежда дойти до Берлина, логова врага, и вернуться домой с чувством гордости за участие в войне, за Победу… Но эти мысли уже так не будоражат мою душу. Успокоился. Почему? Объяснить не могу, не знаю.

Я в Киеве, в госпитале, напоминающем сортировочный пункт. Меня осматривают врачи, чем-то пытаются, как мне казалось, меня прощупать, определить, есть ли в черепе дырка или трещина. Затем кормят горячей едой, кто-то из раненых приподнимает мою голову и вливает в рот ложкой суп, причем искренне материт меня за мою неловкость, когда он проливается. С довольной физиономией угощает меня настоящей папиросой, которую выпросил чуть ли не у раненого генерала Ватутина, если я не путаю. Начинаются попытки поднять меня и провести по палате. Выяснилось — ноги работают, но мучают головные боли, хотя сознание возвращается. Все окружающее стал воспринимать с пониманием.

Не рассчитав свои возможности, я однажды сам отправился в туалет, там порвал тесемку, которая завязывалась узлом и держала кальсоны. Из туалета я приплелся без кальсон, оставив их в туалете на ярость сестре. Позднее, если вставал с постели по любому случаю, ради шутки все в палате начинали орать:

— Сестра! Максимов в туалет пошел…

И сестра бежала ко мне, и кричала под гогот раненых:

— Стой, гадюка, давай сама кальсоны сниму, — и пыталась снять с меня штаны, даже если я и не думал о туалете.

Однако война не забывала меня, не отпускала, мысли приходили о разном, о чем раньше даже не думал. Война наделила меня еще непонятным чувством: ужасом, противоречивостью. Стали закрадываться чувство отрицания происходящих событий, сложность понимания своей роли в кошмаре войны, безумного хаоса и всего, что делала война с человеком.

Сейчас я откровенно могу сказать — все дороги войны, по которым я шел, были страшные: трупы солдат, а по бокам холмики, холмики и холмики — могилы с именами погибших на дощечках, трупы женщин, детей, стариков в рвани и лохмотьях, пепелища сожженных сел. И не могу умолчать — полураздетые и голые трупы как наших, так и немецких солдат. До сего дня вижу перед собой глаза детей, смотрящих на меня, голодных, грязных и оборванных.

Война во всех ее нюансах вызвала у меня чувство непреодолимой, звериной злобы. Думал, дойду до Германии, буду уничтожать, расстреливать все живое, что попадется на глаза — все. Я думал об этом, ждал часа расплаты, и ничего не могло меня остановить, я был солдатом войны, и общечеловеческие качества стали отодвигаться во мне куда-то далеко, на второй план.

Но судьба распорядилась по-своему. По каким-то законам, не понятным мне, она стала потихоньку возвращать человеческое восприятие жизни. Ослабевала моя звериная злоба, и я стал размышлять о тех сторонах войны, которые раньше не трогали мою душу.

Сейчас вспоминаю, что впервые эти мысли пришли в санитарном поезде, когда я терял сознание и думал: всё — конец. Представил, как вынесут где-нибудь на полустанке. Становилось себя жалко. Но выжил.

Солнечный весенний день. Воздух насыщен ароматом цветов. Я в Тбилиси на улице Марра. Госпиталь располагался в здании школы. В одной из палат, ранее служивших классами, мне указали на полу, возле дверей, место, где я могу располагаться. В палате ни одной кровати, только пара стульев. На полу — матрасы. Простыня, подушка и простое, легкое одеяло — вот все мое богатство. Все, как у всех.