Антон Белевич - У батьки Миная

Молодая симпатичная синеокая девушка держит в левой руке трубку, слушает и что-то записывает в блокнот.

— От батьки Миная? — интересуется Райцев.

— Ага, от батьки Миная, — отвечает девушка. — Сводку Совинформбюро передали. Читайте, Данила Федотович, — со вздохом говорит она, протягивая командиру листок.

Прочитал командир и помрачнел. Невеселые дела на фронтах.

— Да, только эта кузня и уцелела, — вздохнув, продолжал рассказ Данила Федотович. — Полсотни сел, деревень, две тысячи дворов сожгли нелюди в нашем районе. Население хлынуло в лес. Пригнали сюда коров, овец, привели лошадей, принесли все, что успели выхватить из огня, из пожара. А самая большая радость — много наших людей спаслось. Теперь у нас первейшая забота — не дать их в обиду. И не дадим!..

В кузницу заходили разведчики, подрывники — пропотевшие, чумазые, запыленные. Но в их глазах светилась радость, которая идет от гордости за сделанную на совесть работу. А работа у них тогда была одна, самая важная — истреблять оккупантов, ковать победу над врагом. И они в той черной кузнице не лемеха да сошники ковали, а свою победу, свободу свою ковали.

В тот летний день возвратился с боевого задания в партизанский штаб, в ту задымленную кузницу, подрывник. Это был молодой видный хлопец. На голове у него зеленая шляпа с широкими полями, на ногах — хромовые сапоги, подпоясан патронташем, на широкой груди автомат, а через плечо — фотоаппарат.

Весело, шумно ввалился он в кузницу:

— Данила Федотович, гоните шкварку и чарку! А командир смотрит на него сурово.

— Скоморох! — еле сдерживая себя, говорит. — Ты почему вернулся? Почему не дождался вечера? Почему мост не взорвал?

— А кто это доложил вам такое? Взорвал я мост. Выставляйте, говорю, шкварку и чарку!

— Кончай паясничать! Ты же провалил важную операцию!

— Да не провалил я! И свидетель — вот этот аппарат. Надо проявить пленку, Данила Федотович, и вы убедитесь, что я прав. Ждите меня здесь. Я мигом!..

И он выбежал из кузницы.

Командир сидел задумчивый, хмурый, потом усмехнулся:

— Какой-то он шальной у нас, неорганизованный, — усмехнулся Райцев, — расхлябанный. — И, помолчав, добавил: — А люблю его, души в нем не чаю. Смельчак! Если б не ветер в голове… Вот ведь не дождался темноты, прибежал, не взорвал мост. Свистун, да и только!..

А «свистун» через четверть часа снова шумно ворвался в кузницу.

— Данила Федотович! Смотрите, любуйтесь. Вот вам полная картина! — и протянул командиру еще мокрый снимок.

— Ну, брат ты мой! — обрадовался Райцев. — Картина! Веселая картина, а ты молодчина! Глянь, комиссар! — показал он снимок товарищу Перунову. — Только сваи обгорелые торчат. Как и не бывало моста! — И к подрывнику: — Да как же это ты, братец, ухитрился? Средь бела дня, когда и на мосту, и у моста часовые?

— Не было их на мосту.

— А где ж они были?

— Далековато. Купались, на травке загорали. А потом пообедали, хлебнули, верно, малость шнапсу, разомлели и заснули на лужайке. А чего им было опасаться? Ясный, солнечный день — какой дурень полезет днем мост взрывать! Ну и храпели себе под деревом. Так и уснули вечным сном…

«Это какая же отвага нужна, — думал я, — на какой риск надо пойти, чтобы днем, когда каждый куст, каждая птаха тебя видит, лезть на тот мост?!» Не только Райцев, и я готов был обнять и расцеловать героя. А он спокойно, без всякой рисовки рассказывал, как взорвал мост, да вдобавок еще и поджег его. Говорил, как о чем-то заурядном, привычном, как о будничной работе в поле, по хозяйству. Но было видно, что он делал свое опасное, рискованное дело с душой, с чувством ответственности, потому что, рассказывая, забыл и о шкварке, и о чарке, и о том, что не худо бы и отдохнуть после трудной, напряженной работы. Зато не забыл обо всем этом Данила Федотович: была и шкварка, и чарка отважному подрывнику. А когда он подкрепился, обнял командир его за плечи и стал на свои нары укладывать:

— Вот тут на сене приляг, полежи.

— Я? На командирской перине? — деланно удивлялся хлопец. — А чего там! И полежу. За мое-мое полежу!

И прилег. Вздремнул чуток и вскочил:

— А где моя гитара, хлопцы?

Подали ему гитару. Тряхнув светлым чубом, он легко прошелся по струнам и, склонившись над гитарой, задумался. Я понимал его состояние. Видно, в его душе еще жила та огромная радость, что окрыляет даже очень усталого человека, если он совершил нечто значительное, нужное людям и если люди знают цену этому доброму делу. Но как все это высказать, как передать струнам, а через них — сердцам дорогих друзей?