Коллектив авторов Биографии и мемуары - Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля [второе издание, исправленное и дополненное]

Стихийный человек и отъявленный диссидент Петя Якир ему нравился больше, конечно, стихийностью, чем диссидентством. Они любили вместе выпить и попеть «Когда мне было лет семнадцать». Однако опасная атмосфера диссидентского существования была совсем не для Коваля. Он был вольный художник и вольничал в своем художестве как хотел. Прекрасная его палитра при этом никак не задевала советскую власть, ибо предпочитала другие объекты для изображения. Да и не сталинское все-таки было время, когда убили бы просто за то, что вольничает.

Ко всякого рода протестам и возмущениям Юра очень даже прислушивался с полным сочувствием, но участвовать в них не стал. Так и говорил: «Боюсь». Хотя дело было не в боязни, а в натуре, для которой и славить власть, и порочить было неестественным. А когда в самый разгар диссидентства Петю все же заносило в Юрину компанию, то выпивай! и пели оба с прежним азартом, причем Петины топтуны запросто могли топтаться где-нибудь поблизости.

Но вот Петю посадили, а потом и сулили, осенью семьдесят третьего года И, как уже было заведено на Москве, вокруг суда собралась небольшая толпа сочувствующих — что по тем временам особым подвигом не являлось, но любому, разумеется, было ясно, что его появление будет немедленно зафиксировано, из чего совсем не обязательно следовали репрессии — но могли.

И Юра пришел. Весь напряженный, всклоченный, пришел совершенно не в свою тусовку, но пришел, оглядываясь и разговаривая вполголоса, не мог не прийти! Друга Петьку сулят, помочь ничем невозможно, но ведь это же сукой надо быть, чтобы не прийти хотя бы посочувствовать!

Известна история, когда Эренбург, белый от страха, ушел с собрания, где клеймили космополитов и надлежало голосовать за гнусную партийно-антисемитскую резолюцию. Экое геройство — ушел с собрания. А вот геройство. По тем-то людоедским временам — еще какое!

Юра, наоборот, на собрание пришел, хотя никто его не обязывал, кроме собственного чувства. Подвиг не подвиг, но, безусловно, поступок.

В песенном деле он охотно уступал все пальмы друзьям — мастерам жанра, то есть Визбору и мне, хотя не знаю, чьи песни мастера пели охотнее — свои или его. У Юры-то их немного, десятка два всего, зато какие. Ряшенцев в своих воспоминаниях целую главу посвятил только одной из них — нашей всеобщей любимице «Когда мне было лет семнадцать»; он этой строкой и всю книгу даже назвал. Кто хочет послушать, как ее поет Ковачь, пусть разыщет фильм «Улица Ньютона, дом 1» — и песню услышит, и Коваля увидит, двадцатипятилетнего, которому там и двадцати не дашь.

Юра очень хороший писатель. Правда, он всю жизнь комплексовал на этот счет. Наверно, ему хотелось услышать о себе чье-нибудь очень для него авторитетное мнение — чье не знаю, ну, может быть, Бахтина или Аверинцева. Что он стоит на одном уровне, скажем, с Пришвиным или там с Житковым. Здесь я пас. И в смысле эрудиции, и в смысле авторитетности. Скажу только, что для меня-то Юра значит очень много, так как именно он и еще три человека, сами того не подозревая, сформировали мою собственную писательскую интонацию, а это основа стиля.

Ну и разумеется, среди книжек, которые я люблю перечитывать, обязательно стоят его, на одной полке с Самойловым, Бродским, Булгаковым. Очень вкусная проза. Помню, в институте удивил меня, провинциала, мой однокурсник Гриша Фельдблюм:

— Перечитываю «Записки охотника». Не спеша, по абзацу. Это наслаждение!

Теперь вот и я точно так же перечитываю Юру. Правда, в отличие от других читателей, я еще слышу его голос и вижу его лицо.

Эх, не получилось у меня сходить ли, сплавать ли с ним на какую-нибудь его охоту-рыбалку, уж до того начитался я, надышался его рассказами, пахнущими сырой землей, опятами и картофельным дымом. Раза два уговаривались мы с ним — Ж вышло. Поэтому вышло у нас одно только плаванье — сочиненное мною уже после его кончины, и сочинял я наше путешествие с горьким упоением, и вес наши с ним разговоры списаны мной словно с натуры, хотя плывем мы с ним на том свете, где, не исключаю, еще и правда вдруг да повидаемся.

Юрий Коваль. Автор неповторимых, прелестных рассказов и повестей, смешных и грустных, «детский» писатель, от строчек которого перехватывает дыхание. Шедевры: «Чистый Дор», «Листобой», пронзительный «Недопёсок» и волшебная «Самая легкая лодка в мире». «Я еще понаделаю кистью дел!» — говорил он в юности. Интересная, самобытная живопись Коваля не раз выставлялась в ЦДЛ и в ЦДХ. Каждая работа Коваля притягивает взгляд, и поначалу кажется, что тебе понятно, что хотел сказать нам художник. Но чем глубже ты погружаешься в это рассматривание, тем больше тобой овладевает нечто волшебное, и каким-то непостижимым образом чувствуешь, что и в корявыхдеревьях городского пейзажа, и в весеннем бездорожье деревенской околицы, и в прозрачных акварелях есть трепет и мерцание, полет и тайна, мечта и жизнь. И как хорошо, что это чудо нельзя понять и объяснить!