Коллектив авторов Биографии и мемуары - Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля [второе издание, исправленное и дополненное]

Ему спокойно дали. Он закурил, чего-то в шутку им сказал, и двинулись мы дальше. А Юрка лаже в толк не взял, что мы прошлись по лезвию ножа

Среди иных даров у Юрки был природный и великий дар общения с людьми. Но вот трать других (я повторюсь) Юрка был никак не предназначен.

Когда в восьмом или девятом классе мы в нашей школе поставили несколько сцен из пьесы о дискриминации негритянского школьника в проклятой Америке (пьеса называлась «Снежок», а что до автора, то это никого не интересовало), с большим трудом уговорили Коваля сыграть директора школы, расиста. Актеров у нас не хватало, а пьеса нужна непременно, без нее нельзя было на вечер пригласить женскую школу. Юрка согласился только потому, что весь текст его роли состоял из одного слова. Директор входил в класс; видел негритенка (Снежка) и злобно кричал:

— Вон!

Вот и вся роль. Коваля устроила такая лапидарность, но все-таки, войдя в игру, он ощутил недостаточность масштаба. Тогда масштаб этой роли Юра придал самостоятельно.

Для начала в слове — вон — он отыскал двенадцать слогов и на премьере все их произнес. К великому несчастью, это не перелается ни на письме, ни в звуковой попытке. Но это еще не все! Еще был жест. При произнесении слова «вон» надлежало указать пальцем на воображаемую дверь. Жест Коваля стал тоже двенадцатистопным. Он вынул правую руку из левого заднего кармана штанов, и эта Юрина рука, как освобожденная пружина, завибрировала, завертелась и, отделяясь от тела, пославшего ее, в двенадцатистопном ритме без единой цезуры устремилась жуткими зигзагами неизвестно куда. Но бедное Юрино тело, не желая лишиться руки, устремилось за нею вслед и, не выдержав неправдоподобного ритма, рухнуло на пол, обретя наконец-то цезуру.

Актеры в конвульсиях согнулись пополам и рухнули все вместе, а следом рухнул и зал. Это был грандиозный успех!

Так говорила мне мама, но не очень часто. А я, признаться, и не думал исправлять этот изъян. То обстоятельство, что брат мой Вадька в институт поступил (физику списав на четверку), а я вылетел в никуда, меня совсем не занимало. Тем более что Вадька в геологии нашел свою судьбу, а я бы все равно там ее не нашел. И даже то, что Коваль учится теперь на литфаке без меня, совсем меня не задевало. О господи, ведь жизнь — бесконечная жизнь — еще мне только открывалась! И все, что в ней назначено для меня, ведь все равно, я полагал, свершится.

Но вскоре там, в Геленджике, узнал я, откуда и как возникает желание славы. Не из Пушкина и не из пушкинистов, а из прямой письменной речи любимого мною человека, вдруг возжелавшего славы.

В Геленджике той осенью (1955) пришло мне от Коваля письмо. Он не успел еще достаточно освоиться в институте, не вполне осознал, под какие своды вступил, и потому подробно писал не об институте, а о том, как охотились они с братом Борей на уток не очень далеко от их тогдашней челюскинской дачи.

«…Я вдарил по ним и промазал, а Борька, гад, вдарил и попал…»

И вот потом, в конце пространного письма, стилистика и предмет которого как будто бы были воплощены в приведенной и оборванной мною фразе, Юра открыл вдруг совсем иную тему, и совсем иная интонация зазвучала в письме:

Говорят, что слава — дым, а еще говорят, что слава тешит человека. Я согласен со вторым и немного с первым. Аействительно: у меня есть Скова (это ты; я шучу), но, честно тебе признаться, мне хочется славы с маленькой буквы. Мне, да я уверен, и тебе, хочется, чтобы потомки знали, что жили-де такие люди Ю. Коваль и В. Кабанов и какие они были великие. Это смешно, но это так… Мне, например, мечтается, что я буду великим писателем, а Ийка будет ходить и думать: Ах, какой он умный, ах, какой он великий, и как это я, дура, в него не влюбилась? Твой верный, близкий и т. д..

Р. S. Сохрани это письмо для потомства.

Прочитав эту заключительную часть Юриною письма, я не нашел в себе признаков мечтаний о собственной будущей славе, а вот мечтанья Коваля смешными мне не показались. Он просто рано и точно стал ощущать свое предназначение, а меня, вы знаете, любил как друга и щедро, искренне дарил мне такое же, как и себе, предназначенье.

Не думаю, что Юра знал тогда Пушкина лучше, чем я. Совсем не уверен, что знал он «Желание славы». А все же… Пусть не в стихах, а просто в дружеском письме, пусть наивно, почти по-детски, но Юра уже тогда предугадал, вернее, понял, что может чувствовать, чего желать поэт, когда любимая, единственная на этот миг женщина его отвергла или предала.