Алексей Лубков - Михаил Катков. Молодые годы

А для понимания Каткова Бакуниным имеет значение письмо последнего, с которым он обратился к своему прежнему товарищу из сибирской ссылки (Томск, 21 января 1859 года). Оно навеяно былыми воспоминаниями о человеке, сыгравшем в его судьбе очень неоднозначную роль и обладавшем удивительным сочетанием самых разнообразных и редких качеств личности: «Вы, как артист по душе, Вы находите особенное удовольствие в изыскивании тонких, профанам незаметных черт, составляющих как бы душевные нервы предмета, в них угадываете его существо и жизнь, как артист находите в таковом разрабатывании предмета неизъяснимое наслаждение и до того увлекаетесь своим тонким анализом, удовлетворяющим эпикурейско-эстетические требования Вашей художнической натуры, что не замечаете, что вокруг Вас перестают понимать, потому что немногие в состоянии за Вами следовать и забываться в отвлеченном созерцании тонкостей жизни и красоты предмета. В Вас иногда художник мешает политику» [172] Бакунин М. А. Собрание сочинений и писем: В 4 т. Т. 4. М., 1935. С. 291. .

Спустя десятилетия Бакунин, пытаясь возобновить отношения с уже влиятельным и авторитетным издателем и журналистом, приводит наиболее яркое, выразительное и характерное в прежнем, молодом Каткове, что осталось навсегда в памяти. Нет оснований подозревать Бакунина в неискренности, лицемерии или преувеличении. Его наблюдения и оценки раскрывают утонченность души Каткова, склонность к философии и лирике. Современникам уже тогда были известны переводы Каткова не только трудов немецких философов, но и произведений классиков европейской литературы, в частности Гейне, Гофмана и Шекспира.

Михаил Осипович Меньшиков (1859–1918), публицист и последователь Каткова, отзывался о значении кружка Станкевича в общественной жизни России и жизни своего идейного учителя: «В ближайшем общении с философской литературой Запада эта дружина пламенных и чистых душ создавала новое сознание общества, организовала как бы новую общественную совесть. <���…> Если Катков впоследствии разошелся, и подобно Достоевскому — с большой резкостью, с членами станкевического кружка, зато он мог сказать, что всех их хорошо знал еще в их зачатии, всех изучил в натуре. По таланту и образованию Катков был не в хвосте кружка, а по характеру превосходил многих товарищей. Он не довольствовался, как Белинский, „схватыванием“ философских тезисов из устной передачи более просвещенных приятелей. Он сам был „более просвещенным“, углубляясь в первоисточники тогдашней философии» [173] Меньшиков М. О. Выше свободы: Статьи о России. М., 1998. С. 396–397. .

Историк русской мысли В. В. Зеньковский в своем фундаментальном исследовании считает главным содержанием философских исканий кружка Станкевича «идею личности». «В фихтеянстве для Станкевича и его друзей, — пишет Зеньковский, — была очень дорога идея личности и притом в ее укорененности в трансцендентальной сфере — что открывало для них всех возможность освобождения от романтического субъективизма.

Именно этот момент объясняет нам тот парадокс в диалектике развития всей группы Станкевича, что к Гегелю они приходят от Шеллинга через фихтеянство. Но всё это менее парадоксально, чем может показаться сразу. Шеллингом увлекались у нас раньше в его натурфилософии и эстетике; группа же Станкевича, хотя и увлекалась (слегка) натурфилософией Шеллинга и связыванием истории с природой, — а также и эстетикой, но больше всего его трансцендентализмом. С другой стороны, учение о личности, вообще очень слабое у Шеллинга, не могло быть развито на почве шеллингианства — в силу чего Станкевич в этот период и возвышал над философией религию» [174] Зеньковский В. В. История русской философии. Т. I. Ч. 2. Л., 1991. С. 45. .

Для Каткова процесс осмысления достоинств и недостатков трудов немецких философов с их абстрактными и отвлеченными теориями и логическими схемами только начинался. Но «идея личности» была ему чрезвычайно близка и в философском, и в практическом плане. Перед ним разворачивалась полная подлинных страстей и взлетов драма жизни. И в ней он был не просто внимательным зрителем, а активным действующим лицом — одним из основных персонажей. Его притягивала и манила сложность и глубина человеческой индивидуальности. Ее симфония и метафизика, ее взлеты и падения. То, что позднее получило развитие в персонализме Ф. М. Достоевского, Н. А. Бердяева, Л. П. Карсавина. То, что впервые получило развернутое выражение в эстетических взглядах В. Г. Белинского. И то, что являлось предметом особого внимания в русской культуре XIX века.