Вера Флоренская - Моя жизнь

Был у нас еще друг-приятель Марк Давыдович Ойхман. Он отсидел в лагерях двадцать лет «от звонка до звонка». До посадки работал кем-то в пищевой промышленности, ездил в Америку, был на виду. Маленький, худой, умница. В гостях заговаривал всех. Жена ему говорила: «Марк, помолчи немного!» Но говорил всегда умно, и его слушали с удовольствием. Всегда искал справедливость. Кого-то защищал. В лагере среди заключенных пользовался большим моральным авторитетом. Ему в лагере сделали какую-то большую операцию. Леня писал из лагеря, как он и другие товарищи бегали, искали разные лекарства, продукты: «Он болен, болен!» В Москве у него оставались две незамужние сестры, он тоже до посадки не успел жениться. Эти сестры в течение всех двадцати лет аккуратно посылали ему посылки и деньги. Они его боготворили, и он их. Когда он через двадцать лет вернулся, он женился на Анне Лазаревне Тропининой, которую знал по работе еще до посадки.

Об Анне Лазаревне надо было бы написать целую книгу. Она жила в молодости на Украине, была активным партийным работником, директором консервной фабрики, потом заместителем директора консервного треста. Сначала была замужем за одним человеком, имела от него сына. Он начал «гулять». Она его прогнала и срочно влюбилась в военного, и он в нее тоже. Они поженились. Ее посадили, требовали дать показания на ее начальство. Она не дала. Это было в Одессе, куда ее увезли для допросов, а мужа оставили в Харькове на свободе. Он обязательно хотел ее видеть, ей помочь. Ее сестра стояла перед ним на коленях, просила, чтобы он не ездил: «Все равно не поможешь и себя погубишь». Он поехал, ему дали одно свидание, тут же его забрали и расстреляли. Она получила три года (не помню, в каком году это было, но тогда еще «давали» так мало). Она вернулась, но жить ни в Москве, ни в Ленинграде, где жили ее родные и ее сын, она не могла. Долго моталась она по Подмосковью, пока Микоян, который хорошо ее знал, не устроил ее на работу в Москве. Сына из десятого класса школы взяли в армию и очень быстро убили. У нее сохранилось от него несколько писем с фронта. Вот прошло уже сорок лет, и когда она решается взглянуть на эти письма, то дальше, чем «Милая мама», она не может читать – ей делается дурно. Приехал, освободился Ойхман из лагеря. Они поженились. Он маленький, она большая, оба умные, стали жить вместе с его сестрами. Около них крутилось много всякого интересного народа. Ойхман не работал. Норильчане считали своим долгом, приезжая в Москву, зайти к Ойхману. Родни у них обоих уйма. Допосадочные связи восстановились с некоторыми писателями. У Анны Лазаревны в комнате висят два портрета: ее сына и ее второго мужа. Она мне показывала на них и говорила, что душа ее полна этими людьми. Ойхман очень ревновал ее к ним. А у нее болела душа. В лагере Ойхман был старостой. Их привезли во Владивосток. Без конца приходили эшелоны с арестантами. Не хватало пищи. Пароходы на Находку задерживались. Начался тиф. Там же в соседнем бараке погиб от голода Мандельштам. Анна Лазаревна в своем бараке проповедовала дисциплину, чистоту, везде дезинфицирующие средства, на входе мокрая тряпочка, справедливое распределение баланды, постоянная баня. У нее в бараке не было ни одного случая тифа. Получила в награду от лагерного начальства красного атласа на платье. Теперь Ойхман умер. Она живет с его сестрами, очень дружно. Редкий случай: три женщины – и дружно. Высокой души люди. Все они стары, больны, но жизнерадостны и кипят высокими общими интересами.

Был еще у нас один приятель – Давид Владимирович Швейцер. Он был вполне благополучный, если не считать, что во время 1948–1950‐х годов его, как еврея, сняли с разных руководящих постов, вроде заместителя главного прокурора (Вышинского) по гражданским делам, и он остался преподавателем (он кандидат наук, доцент) гражданского и трудового права в каком-то неюридическом институте. Умница, «бонвиван», как называл его Леня, «мистер Пиквик», как прозвали его мои внучки. До семидесяти восьми лет катался на коньках, пока его не сшибли какие-то молодые люди. Он переломал себе бедро, пролежал долго в больнице и все грозился, что еще будет кататься. Но, увы, время шло, и он, незаметно для себя, старел. Он был трижды женат. Дополнительный же список, по его словам, был 102 женщины. Первая жена умерла, вторая жена его начисто обирала. Он имел роскошную квартиру с дорогой мебелью, которую оставил второй жене, она его выжила. Достал вторую квартиру. Вторая жена ее разменяла для своих детей от первого брака. Ему негде было жить. Он развелся, переехал жить к третьей жене. Всех жен он обожал и всеми ими хвастался. Мы были хорошо знакомы только с третьей женой – Софьей Борисовной. Эта женщина потеряла на войне мужа совсем молоденькой. Вырастила сына, работала в магазине «Березка» администратором. Когда сын окончил какой-то инженерный институт и стал устраиваться на работу, оказалось, что нигде не подходит пятый пункт его анкеты (еврей). Он обходил много мест и, наконец, попал к одному начальнику отдела кадров, который, посмотрев его паспорт, стал расспрашивать его об отце. Потом и говорит: «Мы вместе воевали с твоим отцом и поклялись, что кто из нас останется жив, позаботится о семье другого. Я не удосужился это сделать, а теперь ты сам ко мне пришел, и я сделаю все, чтобы тебя устроить на работу». Этот сын до сих пор, уже более десяти лет, работает там. Работает очень много, но как получал свои 120 рублей, так и получает до сей поры. Боится пошевелиться, уйти в другое место. Сейчас Швейцер умер. Софья Борисовна живет одна, очень больна. Сын приезжает к ней ежедневно. Софья Борисовна, как только чуть ей получше, бежит в ЖЭК заниматься общественными делами, работает в библиотеке два раза в неделю. У Швейцера сын и дочь. Дети от первой жены, которую он очень любил. Когда она умерла, он чуть не повесился. Сын – известный переводчик, ездит по заграницам со всякими делегациями. С отцом у него самые скверные отношения. Да и у дочери тоже. Леня любил Швейцера за его оптимизм, за жизнерадостность. Его все любили. Он тоже был «рычаг». Дома говорил одно, а на работе другое. Он тоже был членом партии.