Вера Флоренская - Моя жизнь

Были и другие родственники, которые относились к нам как к несчастным «лагерникам», хотя мы ни у кого не взяли ни копейки. Хотя, правда, нам никто и не предлагал. Только один Александр Петрович Мацкин спросил: «Вам, наверное, деньги нужны?» Но мы распродали в Енисейске свой дом, корову, свое барахло. Да еще на работе Леня получил, так как оформили его поездку в Москву как командировку. Мы даже помогали кое-кому: Юрию стали выплачивать те деньги, что он давал на детей, пока нас не было, сыну Лене, Евстолии Павловне. Отдали Трахтенбергам 1000 рублей, что они нам послали на переезд после освобождения. Мы не нуждались в помощи. Нас раздражала надменность родни и многих сослуживцев. Одни Флоренские всей душой были нам рады и радовались за нас. Лени-сына жена могла мне сказать: «Если будете звонить мне по телефону на работу, вы не говорите, что вы Ленина мама, не называйте себя». Никогда в жизни я не позвонила бы ей на работу. Ее родственники, да и Марка тоже, хотя надо сказать, что с последними у нас потом были прекрасные отношения, сначала относились настороженно. Сам Марк в смысле благородства поведения в отношении нас был на высоте всегда. Брат Лени, и особенно его жена Эстер, никак не выражали своей радости, а наоборот. Бог с ними. Но нам все это было тяжело. Им же было все еще страшно: по привычке казалось (ведь все это происходило в конце 50‐х, а Сталин умер еще только-только), что знакомство с нами может повредить.

После смерти Евстолии Павловны мне многие из родственников намекали, что по старшинству я должна продолжить наши встречи. Но у меня не было сил, да и Ленино время я всегда берегла. У нас само собой получилось по-другому. Раз или два в году у нас собирались друзья, те, с которыми мы познакомились в лагере и ссылке, с молодых лет были только Зинаида Борисовна Старосельская и Александр Петрович Мацкин. Остальные же, Дубровские, Исаевы, Рихтеры, – это все из мест отдаленных. В романе «Королевская кровь» сказано, что когда собираются негры, то о чем бы они ни говорили, все равно перейдут на «негритянский вопрос» [138] Вероятно, речь идет о радиопостановке «Королевская кровь» по роману Льюиса Синклера «Кингсблад, потомок королей» (1947). . Когда у нас собираются евреи, они все свои разговоры кончают «еврейским вопросом». Когда собираются участники войны, они тоже друг друга узнают по каким-то признакам. Они или сразу начинают разговор о войне, или кончают его ею. Так и мы, пробывшие семнадцать лет в одинаковых условиях, имели о чем душевно поговорить. Разница была только в том, что мы не обсуждали «нашего вопроса». Не вспоминали мы ни лагерь, ни ссылку. Иногда вспоминали людей освобожденных и что стало с ними. Вспоминать наше прошлое было слишком тяжело и больно. Все это были люди, занимавшиеся до посадки политикой, да и теперь, после освобождения, работавшие на больших участках работы. Сталинистов, понятно, среди нас не было. Но всякие разногласия бывали. Например, мы разругались с Дубровскими (в 1968 году) по чехословацкому вопросу. Дубровский восхищался, как это в одну ночь генерал какой-то (я забыла) [139] Имеется в виду И. Г. Павловский, командовавший объединенной группировкой войск стран Варшавского договора, которая осуществила подавление «Пражской весны». занял всю страну. Это на несколько лет нас разъединило, да и потом отношения были не «душевные». Впитанное Институтом красной профессуры в молодости «комчванство» возвращалось в их психологию. Даже сестра Берты Борисовны говорила: «Вы мне надоели со своим комчванством». Они понемногу от наших встреч отошли. Отошли также Шляпочниковы. Он – профессор уголовного права, бывший прокурор по спецделам, тоже из Норильска. Тоже постепенно восстановил всю свою следовательскую психологию. Он в своем институте пользовался большой симпатией сотрудников и начальства, был очень тактичен, хотя научная работа его ограничивалась темой о тунеядцах. Обычно он был приятный человек, но разговоры с ним ограничивались тем, что болит у него, его жены и его сыновей. Остальные разговоры он пресекал. Дубровские тоже боялись всего: «Говорите тише, соседи вверху все подслушивают». Или: «Соседи под дверями подслушивают». Больше того, прятали папки с какими-то служебными документами, копиями того, что уже послано. А Леня ничего не боялся. О нем говорили: «Так вести себя может человек, просидевший семнадцать лет по лагерям и ссылкам». Совершенно непонятно, казалось бы, наоборот, попробовав всего этого, можно бояться еще раз попасть туда же, тоже по простому доносу. Доносы и были, но времена были другие.