Вера Флоренская - Моя жизнь

Все это было потом, а когда мы приехали в Томск, он был в Средней Азии. Томск был студенческим городом: технологический институт, университет, консерватория. Общежитий для студентов не было. Все, что можно было сдавать, сдавалось студентам. Особенно в районе вузов. В квартире, где жил Леня, у Домбровских было битком набито. Это был второй этаж. Внизу тоже было полно студентов. Там были студентки-медички. Леня учился на юридическом факультете и в консерватории. Трудолюбие его было потрясающим. Перед экзаменами в консерватории он по многу часов не вставал из‐за рояля. И нижние медички послали ему письмо, в котором умоляли дать им хоть немного житья днем и спать ночью. На выпускном экзамене он играл Сен-Санса, и консерваторское руководство прочило ему большую музыкальную будущность, а он все-таки стал юристом и никогда не жалел об этом.

Это было время колчаковщины. В университете преподавало много петербургских профессоров, известных ученых: Хвостов, Любомудров, Протасова. Они от революции бежали в Пермь, из Перми – в Томск. И тут их настигла советская власть. Они боялись, но их не трогали. Работать эти профессора умели. Работали на совесть. Учиться было у кого. И студенты учились. Первый год еще были частные столовые – родители посылали деньги, жили сытно. Но потом, при вступлении Красной армии в Томск [36] Красная армия вошла в Томск 19 декабря 1919 г. , исчезли все базары, деньги колчаковские были уничтожены. Мы были фронтом отрезаны от Красноярска, где жили родители, питались в организованных студентами студенческих столовых, в основном «шрапнелью» – отваренной перловой крупой. Частенько нас называли «голодными индусиками», но мы не унывали. У нас были любимые профессора, на лекциях у которых ломились аудитории. А были и такие лекции, что, хотя читали их известные ученые, там было по два-три человека, и все-таки они читались. Леня был любимым учеником по римскому праву, так как блестяще знал латынь и его увлекали сила логики и лаконичность излагаемых мыслей. Он был любимым учеником у профессора Фиолетова. Кроме консерватории и юридического факультета он ходил на все лекции Сергея Иосифовича Гессена – самого нашего любимого профессора. Это был еврей маленького роста лет сорока, абсолютно плешивый, в пенсне, курносый и с ужасным тиком лица. Каждые 20–30 минут его лицо сжималось, съезжало на сторону и тут же расправлялось. Он всегда был, как и прочие петербургские профессора, в прекрасно сшитом петербургскими портными сюртуке и черном галстуке, потому что лекции – это были не будни, а события. Так и мы относились к этим лекциям. Гессен читал историю философии, этику, логику, педагогику. Эти лекции он читал в самой большой аудитории. И она всегда была переполнена студентами со всех факультетов, и даже из Технологического института. Кроме того, он так же, как и другие профессора, вел семинары. Леня, и я с ним тоже, были на всех семинарах Гессена. Кроме того, Леня был на семинарах юридических, а я у Любомудрова по истории России XII века и, кажется, XIV века тоже, уже не помню. С каким вниманием, уважением, интересом, добротой относились к нам, студентам, эти профессора. Мы бывали у Гессена дома. Помню, он раздобыл где-то гуся и пригласил нас, несколько человек студентов, на этого гуся. У него была жена – дочь известного петербургского ученого Минора, такая же, как ее муж, глубоко интеллигентная. Пригласила нас очень приветливо. Жилось им трудно, было у них два сына лет десяти-одиннадцати. По своему мировоззрению он был «неокантианец», как мы говорили. Мы упивались его лекциями и очень его любили. Однажды мы его огорчили. Это было еще при Колчаке. Мы пришли на лекцию Гессена и сели в последние ряды амфитеатра аудитории. Пришел Гессен. Взбежал на кафедру. В это время все сели. Остался стоять Леня, он сказал: «Сегодня Первое мая, весь трудящийся мир празднует, нам нужно отменить занятия». Гессен подумал и ответил: «Думаю, что это не повод для отмены занятий. Нужно учиться. Я никого не держу – желающие могут выйти». Встали пять или шесть студентов. Это были его лучшие ученики. Потом они стали или, вернее, уже были коммунистами, ну и я с ними не столько из «сознательности», сколько потому, что раз протестуют, то, значит, и я тоже. Да еще и отстать от Лени не могла. Гессен никогда нам это не вспомнил, и никаких репрессий не было.

Прошло более половины века. Поэтому вспоминаются разные отрывочные события. Привести их в какую-то систему трудно. Можно было бы порыться в разных документах, восстановить даты. Тогда я совсем не соберусь ничего написать, это ведь не очень важно.