Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Так или иначе, Евгений Федорович Ковтун был защищен надежно, и его совершенно безудержное диссидентство в союзе было в известной мере факультативным. Но страстным и непреклонным.

Добавлю: и беспощадным. Есть такие люди, и в числе их пребывают персонажи вселенского масштаба. Вот не идет человек на плаху, стало быть, анафема ему, сколько бы ни было в нем доблести и благородства и сколько бы ни числилось за ним добрых дел. Есть в этом что-то уныло фанатичное и большевистское.

Земля, как известно, круглая, и если оголтело бежать налево, незаметно выбежишь справа.

И не то чтобы Евгений Федорович непрерывно пробивался в мученики, хотя порой многим рисковал. Любил испытывать отвагу других. С удовольствием предлагал нашему милому Валентину Яковлевичу Бродскому, человеку серьезному, все понимающему, но партийному и осторожному, такую тему доклада, которая повергала председателя секции в отчаяние. Скажем, о «пластическом безвесии у Малевича». Как профессионал, Валентин Яковлевич отлично понимал научную основательность сюжета, но как человек здравомыслящий — знал отлично, что все это прежде и более всего — жест, что в Союзе художников это будет воспринято как издевательство, а ему, председателю, страшно попадет. И Евгений Федорович это понимал превосходно.

А однажды он решил отменить вечер памяти Малевича, разрешенный с великим трудом и скрипом. Потому что предоставили не Большой, а Малый зал в здании Союза художников. Вечер памяти оказался не столь важным, как степень престижности зала. И возникало ощущение тоски, неких этических фантомов, парада диссидентских амбиций, за которыми было много отваги, тяжелого дыхания, многозначительных пауз и куда меньше реального дела…

Замечу, кстати, что постоянная уверенность в своей непримиримой смелости дарила диссидентски настроенным людям (моим коллегам в том числе) счастливую уверенность в том, что все их профессиональные неудачи происходят лишь от их свободомыслия. Им и в голову не приходило, что их рукопись могут не опубликовать просто потому, что она слаба. А редакции в свою очередь нередко стеснялись их рукописи отклонять, боясь обвинений в официальном реакционерстве. Помню, как Борис Давыдович Сурис, тогда главный редактор издательства «Искусство», жаловался, что боится вернуть неудачную рукопись «левому» автору: «Ведь обязательно подумают, что я испугался, а диссидентского ничего в ней нет. Просто она очень плохая!»

С неприятным чувством поймал себя на том, что в моих суждениях о многих тогдашних моих старших коллегах и просто знакомых и малознакомых людях много желчи и раздражения. Отчасти это следы зависти. Все они были старше меня, более в себе уверены, относились ко мне сверху вниз (даже подвыпившие художники). Они знали, чего хотят, и не сомневались, что поступают правильно. Ничего подобного я не знал, смотрел на всех, как утка на балкон, однако подозревал, что многовато здесь напускного. Хотя всеми ими готов был восхищаться, брать пример. А разочарование приходило неминуемо, и это тоже вызывало раздражение. Несправедливо? Да, конечно! Но в этой книжке я взыскую не справедливости, а приближения к тогдашней реальной жизни и ощущениям, в ту пору испытанным. А это, оказывается, ничуть не легче, чем отыскать справедливость.

В конце декабря 1960 года я получил из «Молодой гвардии» поздравление с Новым годом и преисполнился робких надежд: значит, в издательстве меня уже считали своим?

А в феврале 1961-го, ранним утром, всех разбудил звонок почтальона.

Пришло короткое письмо из редакции «ЖЗЛ» — текст понравился, «наступило время поговорить о договоре… нужен ли Вам аванс?»

Как в рождественской сказке.

Наверное, это было одно из тех мгновений реального и полного счастья, которых, как писал Гёте, в жизни всего несколько. Этакое письмецо, меняющее судьбу, выводящее человека на иной путь, быть может, и к другой профессии. Писать не унылое искусствоведческое исследование, но прозу, где будут всякие подробности из исторической заграничной жизни, чтобы было «художественно», — смотри выше. И писать с уверенностью, что издадут, что будет множество читателей, писать за деньги, за очень большие «писательские» деньги, с помощью которых мы вылезем из нищеты.

И присланный вскоре, в конце марта, договор, с высокой ставкой, с особым гонораром за массовое издание, немыслимо богатый, был следующим праздником. Я без конца его перечитывал, ощущая себя наконец профессиональным и удачливым литератором. Из-за договора!