Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

В рабочем лагере действовала подпольная интернациональная группа, о чем Луче даже не подозревала.

Ядро ее составляли недавние французские партизаны Аллен, Этьен и Мартин, четверо поляков — участников Варшавского восстания — и советская военнопленная по имени Грушенька. Штаб в строжайшей тайне готовил забастовку иностранных рабочих. По совету Мартин решено было привлечь к подготовке и Луче.

Узникам сильно мешала языковая разобщенность. А Луче, кроме родного итальянского, знала французский и немецкий, а в лагере научилась говорить и по-русски. Вот она-то и могла стать незаменимой связной. Конечно, в случае провала ее ждали пытки и мучительная смерть. Обо всем этом Мартин откровенно сказала Луче и посоветовала ей хорошенько подумать. Но к тому времени Луче стала убежденной антифашисткой и без раздумий согласилась.

2 июня 1944 года лагерь СН 89 не вышел на работу. В первый момент начальство растерялось, и подавить забастовку удалось лишь к вечеру. Сразу началась беспощадная расправа. Штаб забастовщиков — Аллена, Мартин, Этьена, Грушеньку — нацисты отправили в Дахау, где все они и погибли. Сама же Луче уцелела только потому, что никто из членов штаба и под пытками не назвал ее имени. Однако вскоре она, вконец ослабевшая, с тяжелейшей дистрофией, оказалась в больнице. Врач написал ее матери, что в лагерных условиях Луче и месяца не протянет. И тогда по ходатайству отца-министра, о чем Луче не знала и не просила, ее отпустили домой.

Четыре дня тяжелейшей дороги — и вот Луче снова в родной Италии. Только не в городе Комо, где теперь находились ее отец и мать, а в Вероне, у подруги. Родные ждут ее с минуты на минуту, а Луче решает… вернуться в свой рабочий лагерь. Почему? Да потому, что цель своей жизни она видит теперь в том, чтобы не дать себя запугать и превратить в трусливого раба. А главное, что бы ее там ни ждало, она разделит судьбу стойких врагов нацизма, своих недавних солагерников. В городе наступил комендантский час, но Луче осталась на улице. Хотя знала, что эсэсовцы уже начали облаву.

Патруль мгновенно схватил девушку и отвел в городскую тюрьму. Короткий допрос — свою подлинную фамилию она скрыла, — и ее вновь отправляют в лагерь. Но не в СН 89, а в Дахау. Ведь она явная, закоренелая антифашистка — посмела обозвать их, эсэсовцев, канальями.

Дахау сами гитлеровцы называли лагерем «поэтапного уничтожения заключенных». Здесь избиение узников было делом ежечасным, а пытки и убийства — повседневным. Но в редкие минуты «затишья», когда охранники и надзиратели отдыхали за шнапсом и закуской, у них были обычные, незлые даже лица. В той, мирной жизни, пишет Луче, их вполне можно было принять за чиновников, мастеров на заводе, почтовых служащих. Большинство из них таковыми и были в долагерные времена. Однако они все до одного прошли нацистскую школу «бездумности и безнаказанности своих действий».

Похоже, самое страшное как раз и заключается в «нормальности» пыток и убийств, которые нацисты и их сообщники воспринимали как обыкновенную работу. Да еще и прекрасный способ обогатиться. Уничтожив очередную партию заключенных, они спокойно вырывали у мертвецов золотые зубы, снимали одежду, башмаки. Так вершился их бизнес на крови.

Правда, Луче д’Эрамо в конце своей книги «Отклонение», когда на лагерные воспоминания наложился опыт почти двадцати послевоенных лет, приходит к умозаключению довольно-таки неожиданному. Теперь у нее возникла мысль, что не только сломившиеся морально узники, но и многие надзиратели, охранники, капо тоже были рабами, послушными исполнителями воли нацистских главарей и монополий. А раз и они рабы, слуги хозяев, их надо не всей душой ненавидеть, а презирать.

Однако своими же личными лагерными воспоминаниями Луче сама опровергает эти более поздние рассудочные умозаключения.

Когда мы впервые встретились с ней (а до этого общались по телефону) в Риме в 1975 году, я напомнил Луче эпизод о ее неудачной попытке бежать из лагеря.

Поймали ее во Франкфурте, и расправу над беглянкой учинил собственноручно лагерфюрер герр Барек.

«Гнусная тварь, — удар ногой в живот, — предательница, — новый удар. — Да я тебя сейчас прикончу, — кричит он.

А я не отрываю от него взгляда, из моего горла еле слышно вырывается „Teige“ — трус. Безостановочно и как бы машинально я повторяю: „трус, трус, трус“, точно в этом слове сосредоточилась вся моя воля к жизни».

Луче отложила свою книгу и тихо сказала: