Павел Басинский - Горький - страсти по Максиму

Ни Бунин, ни Куприн, ни Леонид Андреев не вызвали в Толстом такого мощного духовного отторжения, как Горький. Ну да, старик брюзжал. Поругивал их как писателей. Порой и хвалил, особенно Бунина и Куприна. Однако духовными соперниками они не были. И только за Горьким стоял какой-то “еще бог”, который выглядывал из-за его долговязой фигуры и строил рожи толстовскому “богу в себе”.

“Однажды он спросил меня: – Вы любите меня, А.М.?” “Он – черт, а я еще младенец, и не трогать бы ему меня”.

Тоже случайная запись, когда-то сделанная, а потом потерянная. Однако поверить в то, что до 1919 года, то есть до момента обретения этой записи, Горький не помнил о том, как искушал его великий Лев, невозможно. Такие вещи не забываются!

“Вы любите меня, А.М.?”

В самом вопросе как бы нет подвоха. Любите ли вы меня как человека, как писателя? Но Горький страшно смущен. Дело в том, что он не знает ответа на вопрос: любит ли он Толстого? Боготворит – да. Но любит ли?

“У него удивительные руки – некрасивые, узловатые от расширенных вен и все-таки исполненные особой выразительности и творческой силы. Вероятно, такие руки были у Леонардо да Винчи. Такими руками можно делать. Иногда, разговаривая, он шевелит пальцами, постепенно сжимает их в кулак, потом вдруг раскроет его и одновременно произнесет хорошее, полновесное слово. Он похож на бога, не на Саваофа или олимпийца, а на этакого русского бога, который «сидит на кленовом престоле под золотой липой» и хотя не очень величествен, но, может быть, хитрей всех других богов”.

Закончим фразу Толстого про “бога-урода”. “А бог у него – урод, вроде лешего или водяного деревенских баб”. Вот они и обменялись “богами”.

Впрочем, в другом месте Горький поправляет свою же версию толстовского “русского бога”, хитрого, но не величественного. “Он сидел на каменной скамье под кипарисами, сухонький, маленький, серый и все-таки похожий на Саваофа”. И тотчас из Саваофа Толстой превращается в гнома: “В жаркий день он обогнал меня на нижней дороге; он ехал верхом в направлении к Ливадии; под ним была маленькая татарская спокойная лошадка. Серый, лохматый, в легонькой белой войлочной шляпе грибом, он был похож на гнома”.

Но этому “гному” уступают дорогу сами Романовы:

“У границы имения великого князя А. М. Романова, стоя тесно друг ко другу, на дороге беседовали трое Романовых: хозяин Ай-Тодора, Георгий и еще один – кажется, Петр Николаевич из Дюльбера, – все бравые, крупные люди. Дорога была загорожена дрожками в одну лошадь, поперек ее стоял верховой конь; Льву Николаевичу нельзя было проехать. Он уставился на Романовых строгим, требующим взглядом. Но они, еще раньше, отвернулись от него. Верховой конь помялся на месте и отошел немного в сторону, пропуская лошадь Толстого.

Проехав минуты две молча, он сказал:

– Узнали, дураки.

И еще через минуту.

– Лошадь поняла, что надо уступить дорогу Толстому”.

Именно потому, что Толстой богоподобен, его любовь к Христу вызывает у Горького сомнение: “О буддизме и Христе он говорит всегда сентиментально; о Христе особенно плохо – ни энтузиазма, ни пафоса нет в словах его и ни единой силы сердечного огня. Думаю, что он считает Христа наивным, достойным сожаления, и хотя – иногда – любуется им, но – едва ли любит. И как будто опасается: приди Христос в русскую деревню – его девки засмеют”.

Христа, стало быть, засмеют, а русского бога, который сидит на кленовом престоле под золотой липой, не засмеют? Потому что свой, деревенский? Бог-мужичок?

“Иногда он бывает самодоволен и нетерпим, как заволжский сектант-начетчик, и это ужасно в нем, столь звучном колоколе мира сего. Вчера он сказал мне:

– Я больше вас мужик и лучше чувствую по-мужицки.

О, господи! Не надо ему хвастать этим, не надо!”

И дальше – еще жестче: “Может быть, мужик для него просто – дурной запах, он всегда чувствует его и поневоле должен говорить о нем”.

Что же, Толстой – не народный характер? Нет, оказывается, все-таки народный: “Он напоминает тех странников с палочками, которые всю жизнь меряют землю, проходя тысячи верст от монастыря к монастырю, от мощей к мощам, до ужаса бесприютные и чужие всем и всему. Мир – не для них, Бог – тоже. Они молятся ему по привычке, а в тайне душевной ненавидят его: зачем гоняет по земле из конца в конец, зачем? Люди – пеньки, корни, камни по дороге, – о них спотыкаешься и порою от них чувствуешь боль. Можно обойтись и без них, но иногда приятно поразить человека своею непохожестью на него, показать свое несогласие с ним”.