Павел Басинский - Горький - страсти по Максиму

В этой записи очень важна формулировка “заражать”. Главную цель искусства Толстой видел именно в том, чтобы “заражать” читателя своими мыслями, чувствами, духовным настроем.

Но вот к художественным достоинствам произведений Горького Толстой бывал порой беспощаден. Начинающего драматурга Горького не мог не задеть вопрос, брошенный великим старцем: “Зачем вы пишете это?” Но едва ли он знал, какие пометки оставил Толстой на полях его “Очерков и рассказов”. Часть горьковских книг, подаренных Толстому, хранится в яснополянском музее. Вот Толстой пишет карандашом на полях рассказа “Супруги Орловы”: “Какая фальшь!” Ниже: “Фальшь ужасная!” Еще ниже: “Отвратительно!” А вот его мнение о рассказе “Варенька Олесова”: “Гадко” и “Очень гадко”. И только рассказу “Озорник” великий Лев поставил “4”, написав в конце текста рассказа: “Хорошо всё”.

По воспоминаниям вождя символистов Валерия Брюсова, Петр Боборыкин возмущался сенсационным успехом постановки “На дне” в Московском Художественном театре: “Всего пять лет пишет! Я вот сорок лет пишу, шестьдесят томов написал, а мне таких оваций не было!”

В самом деле, было на что обидеться. Слава молодого Горького действительно была сверхъестественной. Его фотографии продавались на книжных лотках. В губернских и уездных городах появились двойники Максима Горького. Они носили, как и он, сапоги с заправленными в них штанами, украинские расшитые рубахи, наборные кавказские пояски, отращивали себе усы и длинные волосы, выдавали себя за настоящего Горького, устраивали концерты с чтением его произведений. Простонародная внешность Горького, лицо типичного мастерового сыграли с ним злую шутку.

Несомненно, он задумывался над этим и через некоторое время резко изменил свой внешний стиль – стал носить дорогие костюмы, обувь, сорочки… Зрелый Горький, каким мы знаем его по фотографиям, – это высокий, сухопарый, изящно одетый мужчина, не стесняющийся фотографов, умеющий артистично позировать перед ними.

Слава Горького начинает раздражать Толстого. “Настоящий человек из народа”, который понравился ему своей, с одной стороны, стеснительностью, а с другой – независимостью суждений, превратился в кумира публики, известность которого затмила чеховскую и стремительно поднималась к его, великого Льва, олимпийской вершине. Но речь, разумеется, не могла идти о зависти. Просто Толстой почувствовал, что с появлением Горького наступает какая-то новая эра в литературе. Внешне Горький сохранял преемственность литературных поколений. Он клялся – и неоднократно – в верности Короленко. Он, как и Иван Бунин, Леонид Андреев, Борис Зайцев, Иван Шмелев и другие писатели-реалисты, с глубоким и даже каким-то интимным пиететом относился к Чехову. Что же касается Толстого, то для них он был богом, как, впрочем, и для Чехова. Бунин вспоминал, что каждый раз, отправляясь к Толстому, весьма независимый в поведении Чехов очень старательно одевался. “Вы только подумайте, – говорил Чехов, – ведь это он написал: «Анна чувствовала, что ее глаза светятся в темноте»!”

Для Горького Толстой, помимо писательской величины, являл собой еще и величину духовную, воплощая в себе образ Человека. “А я, не верующий в Бога, смотрю на него почему-то очень осторожно, немножко боязливо, смотрю и думаю: «Этот человек – богоподобен»”. Эти слова завершают очерк Горького о Толстом.

Толстой одним из первых почувствовал, что Горький несет с собой новую мораль. Это насторожило его, потому что противоречило его философии личного спасения через индивидуальное деланье добра, вне лона соборного православия. С Горьким же приходила какая-то новая, искаженная “соборность” в образе социализма. Это тем более насторожило Толстого, что он глубоко почувствовал гордый индивидуализм раннего Горького и его ницшеанские истоки. Вера Толстого все-таки не порывала с христианством, какие бы еретические мысли ни высказывал он о Божественном происхождении Иисуса и непорочном зачатии, как бы разрушительно ни отзывался он о таинстве Евхаристии и об институте церкви в целом. Взгляды Толстого имели христианские истоки. Он искал последней правды и хотел очистить христианство от наносной лжи. Горький же искал не христианской правды, а выхода из нее.

Первые дневниковые записи Толстого о Горьком были благожелательны. “Хорошо поговорили”, “настоящий человек из народа”, “рад, что и Горький и Чехов мне приятны, особенно первый”. Но примерно с середины 1903 года отношение Толстого к Горькому меняется резко. И даже – капризно.