Ольга Черненькова - Воин и дева. Мир Николая Гумилева и Анны Ахматовой

Пиши мне в 1-ю действ.<���ующую> армию, в мой полк, эскадрон ее величества. Письма, оказывается, доходят очень и очень аккуратно.

Я все здоровею и здоровею: все время на свежем воздухе (а погода прекрасная, тепло), скачу верхом, а по ночам сплю как убитый.

Раненых привозят немало, и раны все какие-то странные: ранят не в грудь, не в голову, как описывают в романах, а в лицо, в руки, в ноги. Под одним нашим уланом пуля пробила седло как раз в тот миг, когда он приподнимался на рыси; секунда до или после, и его бы ранило.

Сейчас случайно мы стоим в таком месте, откуда легко писать. Но скоро, должно быть, начнем переходить, и тогда писать будет труднее. Но вам совершенно не надо беспокоиться, если обо мне не будет известий. Трое вольноопределяющихся знают твой адрес и, если со мной что-нибудь случится, напишут тебе немедленно. Так что отсутствие писем будет обозначать только то, что я в походе, здоров, но негде и некогда писать. Конечно, когда будет возможность, я писать буду.

Целую тебя, моя дорогая Аничка, а также маму, Леву и всех. Напишите Коле маленькому, что после первого боя я ему напишу.

Здесь упоминается поэма Ахматовой «У самого моря», первое эпическое произведение Анны, над которым она работала в то время. Понятно, почему поэма была так близка Гумилеву: Анна писала о первой любви, испытанной «дикой девочкой» в 13 лет, о сероглазом мальчике, который не мог стать для нее принцем. Николай Степанович любил эту поэму и просил посвятить «У самого моря» ему, но Ахматова не откликнулась на его просьбу, о чем позже сожалела.

Гумилев думает о том, что дома будут тревожиться, не получая его писем, и находит способ успокоить жену. Он небрежно говорит о «стишке», который посылает с письмом, а речь идет о «Наступлении», где прозвучала уверенность: «Я, носитель мысли великой, / Не могу, не могу умереть». И еще звонкое и вечное: «Золотое сердце России / Мерно бьется в груди моей».

С письмом была послана и первая военная фотография Гумилева в уланской форме. На обороте ее он написал:

Анне Ахматовой.

8 октября 1914 г.

Поэма Ахматовой была дописана осенью 1914 года. «Царевич» погибает, погибает мечта. Тревожное предчувствие пронизывает всю поэму. «И это значило, – напишет Ахматова потом, – что я простилась с моей херсонесской юностью, с “дикой девочкой” начала века и почуяла железный шаг войны».

Она ждет мужа, позирует художнице О. Л. Делла-Вос-Кардовской. Ей нравится портрет, каким он получается. Устраивает собрание Цеха.

А Гумилев, кажется, упивается риском, войной. 1 ноября, уже побывавший много раз в разведках и много раз обстрелянный, он пишет М. Лозинскому: «В общем, я могу сказать, что это лучшее время моей жизни. Оно несколько напоминает мои абиссинские эскапады, но менее лирично и волнует гораздо больше». Наслаждаясь риском под выстрелами и шрапнелью, он сравнивает себя с закоренелым пьяницей перед бутылкой старого коньяка. Выражает свое уважение к врагу: «Они храбрые воины и честные враги, и к ним невольно испытываешь большую симпатию, потому что как-никак ведь с ними творишь великое дело войны».

Он передает привет В. Шилейко, общему их с Лозинским другу, просит писать обо всем, кроме политики и состояния общественного мнения. «Говорила мне Аня, что у Шилейки есть стихи про меня. Вот бы прислал».

Тогда же, в конце ноября 1914 года, Анна Андреевна получит еще одно письмо с фронта.

Дорогая моя Аничка,

Наконец могу написать тебе довольно связно. Сижу в польской избе перед столом на табурете, очень удобно и даже уютно. Вообще война мне очень напоминает мои абиссинские путешествия. Аналогия почти полная: недостаток экзотичности покрывается более сильными ощущениями. Грустно только, что здесь инициатива не в моих руках, а ты знаешь, как я привык к этому. Однако и повиноваться мне не трудно, особенно при таком милом ближайшем начальстве, как у меня. Я познакомился со всеми офицерами своего эскадрона и часто бываю у них. Ca me pose parmi les soldats (Это выделяет меня среди солдат (франц.). – О. Ч.), хотя они и так относятся ко мне хорошо и уважительно. Если бы только почаще бои, я был бы вполне удовлетворен судьбой. А впереди еще такой блистательный день, как день вступления в Берлин! В том, что он наступит, сомневаются, кажется, только «вольные», то есть не военные. Сообщенья главного штаба поражают своей сдержанностью, и по ним трудно судить обо всех наших успехах. Австрийцев уже почти не считают за врагов, до такой степени они не воины, что касается германцев, то их кавалерия удирает перед нашей, наша артиллерия всегда заставляет замолчать их, наша пехота стреляет вдвое лучше и бесконечно сильнее в атаке, уже потому, что наш штык навинчен с начала боя и солдат стреляет с ним, а у германцев и австрийцев штык закрывает дуло и поэтому его надо надевать в последнюю минуту, что психологически невозможно.