Ольга Черненькова - Воин и дева. Мир Николая Гумилева и Анны Ахматовой

Птица в неволе превратилась в колдунью, которая томится, когда выходит луна. Это у него все просто:

А не сквозит ли здесь легкое раздражение: ждал забавницу, а получил головную боль – колдунью, с томлениями которой некогда разбираться. Однако дальше:

Поражает глубина понимания и прощения. Она виноватая, ей все неможется, будто проклятие наложено на нее. Птица подбитая. Поэту хватает великодушия, благородства, терпения, чтобы пожалеть и простить.

Рассказала ли Анна о своих увлечениях? Супруги ведь, соединяя свои судьбы, сразу договорились сообщить друг другу о первой измене. Откуда это уловленное Гумилевым чувство вины, если она сама не повинилась? Об этом стихотворении Ахматова потом скажет: «Полушутка, полу – страшная правда». Правда об их отношениях? Об измене? Или правда о ее колдовской сущности?

По словам О. Арбениной, Гумилев ей рассказывал: «Представьте себе, она изменила первая». В стихах Ахматовой много выдуманного, слухам тоже нет доверия. Однако долгое отсутствие мужа давало Анне Андреевне некую свободу и право, что ли. Возможно, чувство вины было связано и с ее изменой, пусть даже в мыслях.

Впрочем, больше рождалось слухов о романе Гумилева с туземкой во время путешествия. Некий «доброжелатель» издевался в стихах:

Так или иначе Гумилевы снова вместе, принимают гостей у себя в Царском Селе, выходят в свет, бывают на «башне», в «Аполлоне». Среди людей, окружающих их, Мандельштам, по-прежнему М. Кузмин, обитатели «башни», аполлоновцы.

Гумилеву хотелось поделиться впечатлениями об Африке, показать предметы, привезенные из Абиссинии, прочесть песни, собранные и переведенные им. Он подготовил доклад и выступил с ним 5 апреля в редакции «Аполлона». Равнодушная к его рассказам об Африке, Анна тем не менее присутствовала на докладе. Слушали невнимательно, мало кого интересовали воспоминания Гумилева. Он с горечью сетовал позже: «Никто не имел терпения выслушать мои впечатления и приключения до конца».

И Анна… Впрочем, и в этом она оставалась истинной женщиной. Много ли найдется жен, которым действительно интересно слушать об охоте, рискованных странствиях, открытиях – подлинно мужских занятиях? Ей оказалась ближе позиция Модильяни, который будто оправдывал ее безучастность к путешествиям мужа: «Путешествия подменяют настоящее действие (action), создают впечатление чего-то, чего в самом деле нет в жизни». Так ли уж она была не права? Ведь Гумилев, с ее точки зрения, бежал от нее, его жены, от реальной жизни в свою выдуманную Африку. Вот она и протестовала так демонстративно.

Вернувшись к руководству поэтическим отделом в журнале «Аполлон», Николай Степанович сразу напечатал четыре стихотворения новоявленного поэта Ахматовой. По этому поводу О. Мандельштам негодовал, ругался с Гумилевым и жаловался товарищам, что его стихи отложены на май, а в апрельский номер ушли стихи жены Гумилева, наивные и слабые в техническом отношении, как ему представлялось.

На Пасху Гумилев свалился в приступе лихорадки. Ночь на Светлое Воскресенье, 10 апреля, Анна просидела возле больного мужа, когда все домашние ушли на заутреню. У нее был особый талант ухода за больными, который ей не раз пригодится в жизни.

Отболев, поэт снова в строю, вместе с Анной в гуще культурной жизни Петербурга. А 13 апреля 1911 года произошло событие, которое обнажило давно наметившуюся трещину между «башней» Вячеслава Иванова и Николаем Гумилевым. По сути, это событие спровоцировало дальнейшее расхождение. В «Обществе ревнителей художественного слова» (Академия стиха) Николай Степанович читал свою новую поэму «Блудный сын», написанную им по возвращении из Абиссинии.

Эта библейская тема звучала и у Брюсова, и у Комаровского, близких Гумилеву поэтов. Для самого Николая Степановича она звучала особенно остро именно сейчас, когда он чувствовал себя блудным сыном, вернувшимся домой, к родным и жене. И был прощен и принят, несмотря на полугодовое отсутствие и молчание.

Спор возник вокруг вопроса свободы поэта в рамках традиционной темы. Насколько близко можно интерпретировать известные сюжеты? Можно ли вносить свое видение или только иллюстрировать миф, вечный образ, мировой сюжет? У Гумилева были любимые темы и образы мировой литературы, и, конечно, он пропускал их через призму своего восприятия. И обязательно находил какой-нибудь неожиданный поворот, как, скажем, в будущем «Возвращении Одиссея» – его собственной интерпретации образа Пенелопы.