Игорь Карпусь - Своё и чужое - дневник современника

1 октября. Счастье — вещь относительная. Теперь для меня недосягаемо. Понял драгоценное свойство детства — бессвязность, ему по привычке продолжают следовать и взрослые. Ничтожный вопрос: брать или не брать чаевые таксистам, — дискутировался в четырёх номерах «Известий».

2 октября. Частенько копаюсь в своём детстве, оно начинает занимать меня. Многие в своём детстве гости редкие и снисходительные. Они, впрочем, и в собственной жизни гости, не помнящие начала, не думающие о конце. Для них годы, как дорога с редкими фонарями: скорей бы добраться до светлого места. Всё остальное — досадные заботы и неустранимая скука.

10 ноября. Из Омска, где пробыл месяц. Дорожные знакомства. Девчонка-мать с годовалым младенцем, ездила к мужу-солдату. Неустанно, с наслаждением возилась с сыночком: кормила, играла, чистила и, по-видимому, ещё не пришла в себя от того, что смогла произвести на свет такое удивительное существо. Когда я, угрюмый и неразговорчивый, обращался к ее сокровищу, она прощала меня и становилась в душе моим другом. Счастье её непередаваемо, его можно было осязать.

На обратном пути в купе три женщины: худосочная, безжизненная особа, продавщица из универмага, не скрывала, что я ей нравлюсь; полная ей противоположность — дородная, крепкая и смешливая бабёнка лет сорока пяти и, наконец, женщина интеллигентного вида, настолько невыразительная, что я поначалу её не видел 7-го они кутнули, не оставив без внимания меня. Пришлось присоединиться, ибо назойливые приставания и упрёки хоть кого выведут из терпения. Все быстро захмелели, Вера Павловна стала даже развязной. Я невинно оборвал её, она смутилась и вскоре призналась, что сделал это вовремя. Оправдываясь, сказала, что вино раскрепощает. Я промолчал, но подумал: пьют охотно потому, что это самый доступный способ разогнать уныние.

Разговорились, причём инициативу захватил я. Оказалось, что собеседница-преподаватель немецкого языка в институте, 31 год, минувшим летом испытала потрясение — не приняли в аспирантуру. Это стало для неё полной неожиданностью: способности и знания блестящие, уверенность в себе неколебимая. Школьная золотая медаль, диплом с отличием и предложение остаться в вузе, успешная работа и признание. И вдруг удар, а вслед за ним подавленность и безнадёжность. Знакомое состояние, у одних в 17, у других в 35.

— Меня никогда не настигали разочарования такого рода, — заметил я.

— Тогда вы счастливый человек.

— Да, потому что выбрал для себя жизнь относительно независимую.

— Но почему я должна отказываться от того, что меня влечёт и составляет цель моей жизни?

— Если цель настоящая, то не место отчаянию. А вы убедились в низости общества и добиваетесь его признания.

— Да, оно мне необходимо. В конце концов, у меня есть честолюбие!

Я подумал: о, моё честолюбие не прикрыть ни одним дипломом. Вряд ли она поняла меня до конца. Есть разговоры, которые подводят черту. Увидел себя со стороны и ощутил свою силу.

Ещё зек, молодчик 25 лет, пять отбыл в колонии за дикую расправу. Много рассказал свежего и грязного, когда коротали время на вокзале. С трудом подыскивал слова, то и дело переходил на мат. Животное высокомерие, беспощадно подавляемое в колонии, теперь снова пробивается в словах и замашках. Как противоядие потерянным годам, его гложет одна дума: — Чем я хуже других? Тебя, вон того, что распевает под гитару, этого фраера с сигаретой и чувихой? Но тайно он сознаёт, что не чета этим благополучным к везучим, и дразнит их мелочными выходками и цинизмом манер. Станет ли он, как все, или заматереет в бессильной ненависти? Я бы не хотел ни того, ни другого.

В читальном зале «Повесть о пережитом» Дьякова об ужасной подкладке нашей жизни. Поздно нам позволяют заглянуть за фасад. А я должен знать всё. С пущей яростью подменяют одно время другим. Нобелевская премия Солженицыну. Как с Буниным? Ничего не могу оказать, ибо он лишён слова. Явная подлость — бить поверженного. Если его мужество есть то, что подозреваю, я предпочитаю быть рядом.

Хороши исторические портреты Полосина. Бесплотные тени заполнил выражением человеческих лиц — холопов XVI века.

13 ноября. Был в доме инвалидов у дяди. Скопище разрушительных недугов, смотреть страшно — невыносимо, а им каково? Мужчина лет 35, прикован к постели. Грустное, доброе лицо, стыдится глядеть на свет.

«Пан Володыевский» и мой любимец Ольбрыхский. Тонкое, нервное, непередаваемо благородное лицо, печать чистоты. Да, люди всегда прежде всего жили для себя, не жертвы и герои, а порождение своей эпохи. Зачем выпячивать одни добродетели? Покуда естественным является соединение низменного с высоким, в этом соль.