Екатерина Суровцева - Вена в русской мемуаристике. Сборник материалов

– Однако в добрый час ни князья, ни герцоги не брезгают у них пообедать, поплясать да деньжонок подзанять.

– Ну, пожалуй. Не отравой же они кормят, да ради популярности, в наш век либерализма, надо же в некотором роде уважить их звонкую добродетель.

Господин расхохотался над собственною остротой, и вдруг, ни к селу, ни к городу, спросил:

– А знаете вы княгиню Лори N?

– По имени, даже с виду, но короче знать не имел счастия.

– Какая обаятельная женщина! Не молода, но всё ещё прекрасна; тип истинного аристократического величия. Какой дворец, какая ливрея, какие экипажи, во всём какая великолепная представительность! Не знаю за что, – господин скромно опустил глаза, – княгиня жалует меня своим особенным вниманием, которым, признаться, не любит щедрить. Часто пользуюсь честью у неё бывать, и каждый раз открываю какую-нибудь новую сторону её истинно княжеского быта. Представлю вам один пример. Однажды повстречались мы в манеже. Княгиня, – сами посудите, какая удивительная женщина, внучат имеет, а ещё страстно предана верховой езде, и на лошади картинка, – на полном галопе послала мне: «Прошу сегодня со мной отобедать, запросто!» Отправляюсь в шесть часов: было зимой, вхожу на лестницу, по ступеням расставлены, в бархатных ливреях, напудренные лакеи; прохожу чрез одну, чрез другую, чрез третью залу, освещены ярче дня. Признаться, смущение овладело мною, думаю, что за обед запросто, видно, будет много гостей, а я даже крестика на шею не надел; что в белом галстуке, само собой разумеется. Распахнулась портьерка пред будуаром, княгиня в туалете, протягивает мне ручку, а я гляжу всё на двери: когда же явятся прочие гости? Чрез мгновение метрдотель возвещает, поклонившись в пояс: «Lа princesse est servie». Встаём; спрашиваю с удивлением. «А прочих ожидать не станем?» – «Кого? Разве вам меня одной недостаточно? А я так довольствуюсь моим одним дорогим гостем». – «Всегда любезны и остроумны, – говорю, целуя руку, – но освещение, ливрейные слуги на лестнице заставили меня полагать, что зов «запросто» имел только значение любезной шутки». – «Освещение, прислуга, этот вздор ввёл вас в заблуждение? Так помните отныне, что княгиня N иначе за стол не садится, ежели бы даже никто не разделял с нею её скромного обеда». Вот это так называю жить по-княжески! – Господин с трудом перевёл дыхание.

– Да, да, – сказал приятель, благоговейно слушавший вещавшего, как бы громко размышляя, – под счастливою звездой надо родиться для того, чтобы в венском обществе достигнуть успеха таких колоссальных размеров; глаз на глаз обедать с княгиней N, да ещё при полном освещении и всей ливрейной прислуге на ногах; в некотором роде это стоит Седана. А вот есть же на свете люди, которые не совестятся то и дело кричать: в венском обществе к иностранцам невнимательны, нелюбезны; никак не сойдёшься с Венцами на дружескую ногу!

– Знал бы, кто позволяет себе жаловаться на венское общество, так тут же, при вас… – Господин покраснел до ушей и принял вид, будто ему нанесли личное оскорбление. – Не знаю, как других, а меня всегда отлично принимали, Жаловаться не смею; разумеется, зависит от того, как себя поведёшь.

– Понимаю теперь, вас принимали так отлично за ваше благонравие, а те, которые мне жаловались, не имели должного христианского смирения; совершенно дельно, начинаю уважать венское общество.

Господин сразу не понял, а потом в недоумении стал глядеть на моего приятеля, стараясь сообразить, следует ли ему сердиться или нет, но, встретив равнодушный, ничего не выражавший взгляд его, счёл за лучшее глотком кофея залить свою скрытую досаду.

Чтобы разговору дать другое направление, перешёл я к французским делам.

– Партизаны Луи Наполеона опять начинают всплывать на поверхность и непростительным образом мутить во Франции едва возникающий порядок. Надеюсь, происки их останутся без успеха. Домогательство снова водворить во Франции власть, поставившую её в самое несчастное положение, доказывает только верх бесстыдства, до которого слепой эгоизм в силах довести людей, для которых слово «отечество» существует в одном смысле дойной коровы. Даже Базен возымел надежду себя оправдать, как и чем – непостижимо моему слабому уму. Сто семьдесят тысяч и такую крепость, какова Мец, сдать двухсоттысячной неприятельской армии; да это не допускает и тени оправдания.

– Голод принудил, – подхватил чопорный господин, – всех лошадей поели.

– Зачем досиделись до того, что есть нечего стало.