Анна Красноперко - Письма моей памяти

Женщина тащит кадку. Кадка большая, тяжелая. Женщина еле переставляет ноги. Ее нагоняет военный. Он все ближе и ближе. От страха она замедляет шаг. Солдат догоняет ее, забирает кадку. Женщина бросается наутек.

Военный в незнакомой форме кричит ей вслед:

— Ich bin nicks Deutsch… Ich bin Italiano… Italia — verstehen? [40] — Я не немец. Я итальянец… Италия — понимаешь? Женщина останавливается. Итальянец помогает ей донести кадку. Почему итальянец в Минске? До сих пор их тут не было. Были мадьяры, говорят, и румыны. А теперь появились итальянцы. Но ведут они себя пристойно.

Никогда до этого не видела женщин-немок в гетто. Одна из них выбирает для себя из колонн дармовую силу.

— Du [41] —Ты. ,—ткнула меня в грудь.

Нас с Асей разлучают. Я не буду работать в колонне, которой руководит Отто? За все, что он сделал для нас, мы так благодарны ему.

А эта толстая рыжая хозяйка, какая она? Кажется, перемена в моей жизни ничего доброго не сулит…

Фрау Беди-Грета—так зовут немку. Возможно, имя ее пишется иначе, но звучит оно именно так.

Почему она поселилась здесь, в этом каменном доме на Мебельной улице? Мы ничего о ней не знаем.

Моем пол, стены, окна. Переставляем мебель, огромные фикусы, чистим, стелем ковры.

Кто она, эта фрау? Жена какого-нибудь начальника? А может, сама начальница?

И голос у нее хоть и женский, но такой же пронзительный, как у Леймана. Хорошо, что я проработала у нее всего несколько дней.

Слава богу, я снова в колонне, которую водит на работу Отто.

Как же плакала Броня Гольдман! Как плакала!

Она работает теперь на разгрузке угля на железной дороге. И спрятала его немного в подол, чтобы дома протопить печку.

Именно в этот день Адамский сделал обыск. Во время обыска он нашел уголь. Броню за это люто избил. Зверь зверем.

Откуда у немца такая фамилия — Адамский? Возможно, среди предков были поляки? Но ведь немцы ненавидят поляков!

Почему-то он выбрал себе в уборщицы девушку из гетто.

Говорят, этот зверь Адамский хорошо к ней относится. Всякое бывает…

Мама с Инной ходили на кладбище. Нарвали там лебеды. Мама накрошила ее, положила на сковородку, подогрела.

Фима где-то достал сахарин. Пили кипяток с сахарином. Как вкусно.

Тороплюсь, на ходу ем оладьи. Думаю о нашем ежедневном меню: мелко порубленная и разогретая на сковородке лебеда или крапива, оладьи из высевок или картофельных очисток.

Тороплюсь. Сегодня договорились с Асей пристать к колонне на Республиканской. Успеваю сделать несколько шагов по Обувному переулку, чувствую какое-то беспокойство. Беспокойство переходит в тревогу, тревога в страх.

Навстречу бегут люди, окровавленные, одежда изодрана в клочья.

Женщина с окровавленной рукой останавливается, тяжело дышит.

— Что там? — бросаюсь к ней. — Облава? Погром?

— Не знаю… Хватают… Запихивают в машины… Еле вырвалась…

Значит, погром! Первая мысль о маме с Инной. Успели ли спрятаться?

А я? Что мне делать? Забегаю в какой-то двор. Забора нет. Видно, разобрали на дрова. Прячусь за ворота. Мимо, с Республиканской, бегут люди.

Через щель в воротах вижу немцев и полицаев, которые перерезают путь этим людям.

Я будто слилась с воротами. Если снизу увидят ноги — пропала. Может быть, из-за травы не видно?

Выхода нет. Дом совсем рядом, но там тихо-тихо. По-видимому, его обитатели уже попрятались.

Слышу лай собак, которых спустили на людей.

Вижу, неподалеку немец в эсэсовской форме. Что-то спрашивает у полицая. Полицай показывает ему дорогу. Немец поворачивается. Не верю своим глазам: Вальтер!

Что он здесь делает? В эсэсовской форме! С овчаркой! Неужели участвует в погроме? Но почему один, никого не хватает? Почему побежал в ту сторону, где мы живем?

А что если… позвать:

«Вальтер! Спаси нас! Спаси!»

Но не кричится. Крик застревает в горле. Он ведь немец…

…Машины гудят, гудят. Отъезжают или еще прибывают?

Вижу, немцы и полицаи побежали дальше по Обувной, направо.

Дворами, ползком, прячась, бегу домой. Спотыкаюсь об убитых, падаю, поднимаюсь, снова бегу. Не помню, как добежала до дому. Помню теплые мамины руки. Мама уже отвела Инну в укрытие, ждала, а вдруг я прибегу.

Укрытие. Не видно лиц, не слышно голосов. Темнота, холод, страх сковывают нас. Жмемся к маме. Она, кажется, греет нас своим дыханием.

…Трое суток тянулся погром. Трое суток тьмы и ужаса.