Юрий Бит-Юнан - Василий Гроссман в зеркале литературных интриг

Липкин сформулировал и описанную выше биографическую концепцию Гроссмана. В мемуарах к базовому тезису подводил исподволь: «Апокалипсис еврейства двадцатого века опалил Гроссмана. Мне известны высказывания читателей “Жизни и судьбы”, что Гроссман как человек и писатель изменился под влиянием гитлеровских лагерей уничтожения евреев и жесточайшей борьбы с космополитизмом в нашей стране».

Мемуарист не сообщил, что за «читатели» формулировали такие «высказывания». Но актуальный тогда контекст подсказывает: речь шла о Ш. Маркише. В февральском номере 1984 года иерусалимский журнал «Народ и земля» поместил его статью «Пример Василия Гроссмана» [107].

Маркиш формулировал тезисы поэтапно. Сначала – относительно довоенного периода: «Еврей по рождению, приобщившись к русской словесности в большинстве своем – речь идет о пореволюционной поре – ощущал себя как писатель вполне и совершенно русским, нисколько и ни в чем не отличным от прочих русских писателей».

Уместно подчеркнуть, что об ассимиляции речи нет. Имеется в виду отсутствие формальных различий. Даже в справочных изданиях – при характеристике советского писателя – определение «русский» относилось исключительно к языку публикаций. Маркиш именно об этом сообщил. Далее он указывал, что изменило гроссмановское мироощущение: «Война и сопутствовавшая ей гибель шести миллионов евреев оживили чувство принадлежности к народу-мученику…».

После чего речь шла о главной книге: «Я думаю, нельзя сомневаться, что этот роман не был бы написан, не перенеси Гроссман ударов судьбы, которые выпали ему именно как еврею. Собственное горе, несправедливости, жертвою которых стал он сам, открыли ему глаза на чужое горе, на боль и муки жертв иных несправедливостей – и он написал обо всем, что видели его глаза, освободившись от шор, и в истоке нового универсального видения лежит его еврейская судьба. Я бы решился предложить это как термин – писатель еврейской судьбы».

Липкин не только читал нелегально распространявшийся в СССР журнал «Народ и земля». Сам за границей печатался, и, кстати, без последствий [108].

Прямо спорить с Маркишем не стал. Даже его статью не упомянул в мемуарах. Пересказал несколько тезисов и далее полемизировал с некими безымянными «читателями»: «Я думаю, что люди, придерживающиеся такого мнения, имеют на то некоторые основания, но они забывают, что Гроссман прежде всего – русский писатель (курсив наш. – Ю. Б.-Ю., Д. Ф. )».

Тут, правда, не вполне ясно, прежде чего « всего » автор романа «Жизнь и судьба» – русский писатель. Уточнений нет. Липкин же утверждал далее: «Прелесть русской природы, прелесть русского сердца, его невыносимые страдания, его чистота и долготерпение были Гроссману важнее всего, ближе всего».

Вновь не уточнено, ближе и важнее чего « всего » стали писателю упомянутые выше «прелесть русского сердца», «русской природы» и т. д. Липкин же настаивал: «Еврейская трагедия была для Гроссмана частью трагедии русского, украинского крестьянства, частью трагедии всех жертв эпохи тотального уничтожения людей. Есть ли в украинской литературе книга, которая рассказала бы о поголовной гибели украинских крестьян в годы коллективизации, как это сделал Гроссман в повести “Все течет”?».

С очевидностью следует из всего сказанного, что мемуарист отождествил Холокост и так называемый Голодомор – по критериям масштаба жертв и бесчеловечности виновных.

Но, как известно, целью нацистов было именно «поголовное» уничтожение евреев, советское же правительство не собиралось истреблять русских или украинцев. Этнический критерий тут ни при чем. Пресловутой коллективизацией обеспечивалось беспрепятственность изъятия у крестьян сельскохозяйственной продукции на государственные нужды. Голодная смерть миллионов ограбленных – побочный, а не планировавшийся эффект. Им лишь пренебрегали.

Допустим, мемуарист не видел различия, либо не считал их существенными – в аспекте этической оценки большевистского и нацистского правительств. Предположим, что действительно нет сравнимой с гроссмановской повестью книги о «гибели украинских крестьян в годы коллективизации». Все равно не следует из этого сформулированный далее вывод: Гроссман «не был бы подлинным русским писателем, если бы не искал человеческого в человеке любой национальности».

Есть лишь очередная загадка. Вряд ли мемуарист подразумевал, что Гроссман «искал человеческое» в евреях, украинцах и русских.