Юрий Бит-Юнан - Василий Гроссман в зеркале литературных интриг

Ошибка здесь явная. Впрочем, Липкин моложе Гроссмана на шесть лет, из Одессы в Москву приехал восемнадцатилетним, завуалированные антисемитские кампании, пришедшиеся на его детство и юность, мог и не заметить.

Многие не замечали или не хотели заметить. 1920-е годы большинством историков советской литературы традиционно характеризуются как период, когда в СССР проявлений государственного антисемитизма не было. Так, Елина, анализируя проблематику гроссмановского очерка, напечатанного «Огоньком», утверждала: «Парадокс заключается в том, что мальчик, выросший в ассимилированной семье, рано оказавшийся вне специфической еврейской среды, не воспринявший, казалось, ни мистической религиозности “Иерусалима Волыни”, ни деловитости “еврейской столицы”, ни горького юмора “местечкового” предместья, хотя и стал считать себя гражданином мира (таких еврейских юношей-интернационалистов, как они себя называли, или космополитов, как их, уже подросших, стали пренебрежительно называть впоследствии, добавив эпитет “безродные”), но помнил и о своих соплеменниках и близко принимал к сердцу их обиды».

На самом деле парадокса нет. Он, скажем так, мнимый. Потому что тезисы, сформулированные исследовательницей, не подтверждаются документально.

Нет причин считать Гроссмана «выросшим в ассимилированной семье» и «рано оказавшимся вне специфической еврейской среды». Для ассимиляции родителям его – в условиях Российской империи – надлежало от иудаизма отречься. Крещение принять и соответствующий документ предоставить в официальные инстанции. Что, подчеркнем, не было сделано. Выбор осознанный. Ассимилированность и секуляризованность – отнюдь не одно и то же.

Гроссмана с детства называли Васей, и он взял соответствующий журналистский псевдоним, отделив таким образом химика от автора газетных статей. Но отцовскому предложению – окончательно русифицировать имя и отчество – не последовал. Категорически отказался использовать такую возможность. В официальных документах остался Иосифом Соломоновичем. Выбирал осознанно.

О мере его религиозности нельзя сказать что-либо определенно. Но и «воинствующим безбожником» Гроссман не был.

Трудно судить, воспринял ли он «деловитость “еврейской столицы”». Коммерцией не занимался, так его отец тоже. Однако в иных областях Гроссман был вполне деловит: сумел, обойдя социальные ограничения, на рабфак поступить, стать инженером, ученым, затем журналистом и писателем.

«Горького юмора» хватает в его письмах отцу. Да и не только там. «Местечковый» ли – судить не беремся.

Неизвестно, считал ли Гроссман себя когда-либо «гражданином мира». Интернационалистами же именовали себя в 1920-е годы не только «еврейские юноши». Хотя бы потому, что интернационализм – обязательная компонента официальной идеологии СССР.

Что до «соплеменников», так с учетом вышесказанного нет оснований сомневаться: Гроссман «близко принимал к сердцу их обиды», потому как был лично оскорблен проявлениями антисемитизма. Именно в 1920-е годы.

Правда, с итоговым выводом Елиной можно вполне согласиться. Она утверждала, что Гроссман «разительно отличался от тех, кто, вырвавшись из замкнутого пространства черты оседлости географически и духовно, старался стереть ее из книги своей памяти».

Тут доказательства излишни. Другой вопрос, почему Елина формулировала противоречащие фактам тезисы – относительно ассимилированности, «еврейской среды» и т. п. – в качестве истинных, да еще и общеизвестных.

Контекст подсказывает ответ: таково мнение не только Елиной, но и ряда других историков литературы. Формулируют аналогичные тезисы даже Гаррарды, много и плодотворно работавшие с архивными материалами [106].

Совпадения отнюдь не случайны. Есть общий источник – мемуары Липкина. А также его устные свидетельства, воспринятые исследователями в личных беседах с мемуаристом.

Как отмечалось выше, большинство сведений, предоставленных мемуаристом, не подтверждается документами, а часто и опровергается ими. В мемуаристике такое отнюдь не редкость. Особого же рассмотрения сказанное им заслуживает потому, что мнимый парадокс осмыслен как реальный контрапункт биографии писателя.

На исходе 1980-х годов авторитет Липкина был уже непререкаем. Все ли верили его книге, нет ли, но в полемику историки литературы не вступали.

Это закономерно. Утвердилось сформулированное Липкиным же мнение, согласно которому он – не только единственный из друзей Гроссмана, оставшийся в живых, но и «самый близкий его друг на протяжении двадцати с лишним лет».