Анатолий Краснов-Левитин - Рук твоих жар (1941–1956) - Воспоминания

Какова была моя жизнь в то время? По обыкновению, она складывалась из трех компонентов: церковь, друзья, книги.

К началу войны в Питере осталось три больших храма: Николо-Морской собор, Князь-Владимирский и Преображенский, и два кладбищенских храма.

В Никольском соборе служил Митрополит Алексий (будущий патриарх). Он жил при храме, служил каждое воскресенье, без диакона. Сам читал ектинии. Он остался такой же, — барственный, сдержанный, холодный. Остальные — подонки, уцелевшие после ежовщины, которых власть оставила на разводку: протоиереи Тарасов, Поляков и другие — небрежные, бесшабашные, занятые наживой.

Храм буквально ломился от народа. Даже в будние дни бывало по 300–400 причастников. В народе религиозность с начала войны вспыхнула с небывалой силой. Оставшееся духовенство лишь в малой степени этому способствовало, а может быть, не способствовало совершенно. Я ходил в это время очень часто в церковь, по два-три раза в неделю. Всенощная начиналась в 5 часов. Обедня — в 8 часов утра. Из храма обычно на набережную имени Грибоедова, Екатерининский канал, к старому другу Борису Григорьеву.

Бедняга, он приближался ко дню своей смерти, которая последовала весной. Приходящая смерть наложила на него мрачные блики; небритый, бледный, исхудалый, лежал он целые дни. Его мать, Александра Фроловна, хорошая, простая женщина, умудрялась откуда-то доставать продукты, иногда немного его подкармливала. Когда я приходил, Борис оживлялся, и мы часами дебатировали всю ту же вековечную тему о будущем России. В противоположность мне Борис занимал четкую и ясную позицию. Он был настроен пораженчески, был за сотрудничество с немцами, не представляя себе, конечно, и сотой доли фашистских зверств. Да и все мы это с трудом себе представляли. Газеты писали о всяких ужасах, но мы так привыкли не верить советским газетам, что всему, что они пишут, не придавали никакого значения.

Однажды в армии я встретил пожилого еврея, бывшего троцкиста, с трудом уцелевшего. Он так и оставался поклонником Троцкого и Зиновьева; разумеется, тщательно это ото всех скрывал, но со мною был откровенен. Мы как-то заговорили с ним о фашистах и об их зверствах. Мой приятель сказал: «Я ничему этому не верю. Они, конечно, не любят евреев, как не любило их царское правительство, но жить можно».

Я рассказал анекдот: «Один еврей говорит другому: „Да, конечно, Николай Второй, процентная норма, черта оседлости. Если бы он вернулся, я бы на коленях пополз целовать ему руку“. Ответ: „Оптимист! Вы бы сдохли в очереди“. „Вот-вот, — подхватил мой приятель, — хуже не будет“».

Не верил ничему и Борис. Если бы мог хоть на минуту представить себе те страшные зверства, которые имели место, то он, как порядочный и кристально-чистый человек, конечно, с ужасом отшатнулся бы от всего, что хоть в малейшей степени напоминает фашизм.

Самым проницательным из всех оказался наш друг, самый непрактичный из всех трех — Владимир Вишневский. Он с самого начала занял ясно выраженную антифашистскую позицию, пошел добровольцем на фронт и геройски погиб в начале сентября у ворот Ленинграда. Царство ему Небесное!

Борис был освобожден от армии (крайняя степень истощения и туберкулез), но уже осенью 41-го и к нему в дом пришла война. У него был двоюродный брат Василий, нисколько не похожий на него, шофер, здоровенный атлет, типичный русский парень из Раненбурга, из-под Рязани, откуда все они были родом. Между прочим, все рязанцы черные, и во всех есть что-то восточное, следы татарского ига; нигде так сильно татары не насиловали женщин. Память об этом сохранилась в «Сказании о взятии Рязани и Евпатии Коловрате».

Ловкий был парень этот Василий. В армии был старшиной. Потом демобилизовался. Жил у Григорьевых, женился. В это время служил шофером в военторге, поэтому имел бронь, в армию его не брали. Парень грубый, практичный, ловкач, не в пример Борису, дикий антисемит. На этой почве однажды у нас с ним было довольно резкое столкновение. Нежданно-негаданно он погиб одним из первых, а кажется, обезопасил себя со всех сторон. Развозил по булочным хлеб. Оставил себе по договоренности с завмагом буханку черного хлеба. Видимо, кто-то приметил. Неожиданно подъезжает военная машина. Обыск. Нашли припрятанный хлеб. Арестовали. Жена узнавать не пошла. Испугалась.

Пошла тетка, мать Бориса. Перебрав формуляры, сержант в фуражке с голубым околышком — чекист — сухо произнес: «Расстрелян».

В октябре стали появляться первые умершие с голоду. Знакомая отца, жена адвоката, работала в загсе, сообщила: умирает 30 тысяч человек в день.