Атанас Семерджиев - ...И многие не вернулись

— Ура… У-ррр-а! — раздались крики, как только мы показались на площади. — Да здравствуют партизаны!.. Да здравствует Советская Армия!

Мы ускорили шаг и вступили на площадь. Ликующие голоса заглушили нашу песню. Сердца переполняла радость. Нас несло словно на крыльях. Одни отходили в сторонку, чтобы уступить нам дорогу, а другие — матери, отцы, сестры, друзья — бросались нас обнимать. Вся площадь бурлила, но отряды сохраняли строй и продолжали петь. И песня звучала все громче. Крестьяне прислушивались к ее пророческим словам:

Комиссар Манол Велев взобрался на стол посреди площади, поднял руку и обратился к крестьянам. Его лицо пылало, на лоб свесились курчавые пряди.

— Братья и сестры! Советские воины принесли нам свободу! Преступная фашистская власть пала! Наступил день, за который погибли лучшие сыны народа…

В ответ тысячи рук, сжатых в кулак, поднялись над площадью.

Женщины в черных платках, матери и жены погибших, вытирали слезы — это были и слезы радости, и слезы печали…

Чепинцы встретили нас еще более восторженно. На главной улице и на площади нас ждало все село. Отцы и матери, близкие и друзья не отходили от нас ни на шаг.

К вечеру наша бригада вернулась в Лыджене и расквартировалась в здании школы.

Начинало темнеть. Со стороны леса подул ветер, зашумели фруктовые сады, ломившиеся от зрелых плодов. Во дворах темнели груды подсолнухов, пахло грушами, и яблоками, а на окраине разгуливали коровы и козы: пастухи давно их пригнали, но никто не приходил за ними. От радости люди забыли про все свои дела.

Далеко за полночь я зашел во двор своего родного дома. Никто не спал — ждали меня. Моя больная сестра разрыдалась. Мы присели под старой грушей.

— Завтра уезжаем в Пазарджик, — сказал я матери. — Зашел на минутку, только взглянуть на вас…

Мама ничего не сказала. Спустилась в погреб и принесла кувшин козьего молока. Я выпил молоко и тут же встал. Мне стало как-то не по себе, что-то сдавило горло. Подошел к матери. Почувствовал ее горячее прерывистое дыхание.

— Мне надо идти, мама, — сказал я каким-то не своим голосом. — Сейчас в Пазарджик, а оттуда — на фронт.

— Надо! Опять надо!.. Когда же это кончится!

Я улыбнулся ей смущенно. Она поняла и, не имея сил вымолвить ни слова, жестом отпустила меня.

И я ушел.

Кто меня привел в дом Петко Минчева из Пищигово, я уже и не помню. Мы выбрались из Пазарджика, где нам грозила опасность, и двинулись в путь. Стояла непроглядная ночь, одна из тех бесконечных и промозглых ночей, которые три с лишним десятка лет назад превращали Тракию в черную бездну.

Перед мостом через Луду Яну на нас чуть не налетел какой-то всадник. Копыта лошади ударялись в прогнивший чернозем глухо, словно были обмотаны тряпьем. Мы пригнулись у края дороги, и всадник нас не заметил, но конь шарахнулся в сторону и заржал. Выругавшись, всадник поскакал дальше. Куда его понесло? За нами гналась полиция, а его кто преследовал по этому мертвому полю?

В село мы добрались после полуночи. Обогнули одноэтажное здание общины и двинулись по узкой улочке. С двух сторон на нас с лаем набросились собаки. Из общины отозвался патрульный. От его тягучего голоса у меня по спине пробежали мурашки. Это было начало 1942 года, и мы только делали свои первые шаги в вооруженной борьбе.

Мы пересекли какой-то двор и постучались в дверь одноэтажного, побеленного известью дома. Никто не отозвался, но внутри послышались шаги. Вскоре кто-то выглянул из окна и, не спрашивая, быстро открыл дверь и ввел нас в сени. Проводник мой пожал мне руку на прощание и исчез в темноте ночи. Зажглась лампа.

— Добро пожаловать! — встретила меня старая женщина с кроткой улыбкой и живыми глазами.

В спешке только набросив на себя старую черную кофточку, она сейчас ее торопливо застегивала. Вошли в комнату. Женщина подала стул. Я хотел было сесть, но заметил грязь на своих ногах и смутился.

— Ничего, ничего! Лишь бы в душе не было грязи, а на ногах не страшно… — Эти слова принадлежали Петко Минчеву, плечистому мужчине с таким же добрым, как и у его матери, бабы Марии, лицом. Речь его текла плавно, напевно. Появилась и его жена. Ей было не более тридцати пяти лет. Густые каштановые волосы касались ее плеч.