Капитолина Новоселова - Звезда Альтаир

— Что поделаешь? Кроме того… меня туда посылают.

— Политикой все занимаешься?

— Занимаюсь. Как можно не заниматься? Такая жизнь! — Он махнул рукою, — А вы, Василь-ака, разве не занимаетесь? Разве ваш музей и вся ваша жизнь совпадают с направлением пути царского правительства? На наш взгляд, это и есть настоящая политика. Я тоже так хочу. Поеду в Джизак, соберу беднейшую часть населения в группу, свяжемся с рабочими железной дороги…

Эгам-ходжа встал, перевязал потуже бельбаг. Василий Лаврентьевич отпер несгораемый сундук, вынул пятидесятирублевку, подал другу:

— Вот, возьми, джура. Потом отдашь.

— Спасибо, Василь-ака.

— И помни: у тебя — семья. Не увлекайся там очень! Понял меня?

Эгам-ходжа улыбнулся милой своей улыбкой. Проводив друга, Василий Лаврентьевич вернулся к своим черепкам и позеленевшим монетам, но дело сегодня почему-то не шло. Его одолевали сомнения. Ему стало неуютно в каменном замке науки. Волны современности, как море, бились о стены, обдавали душу брызгами и пеной, пьянили грозой, зажигали в небе радугу открытий. Волны современности окатывали с головы до ног, пробирали до костей, холодили сердце. В последнее время все чаще приходилось задумываться о судьбах Туркестана, да и о судьбе России вообще.

Если еще сорок лет тому назад крестьянин, отец Василия Лаврентьевича, обрабатывая и засевая две десятины земли, имея пару лошадей и корову, мог содержать семью из шести человек, то теперь таким хозяйством не обойтись. Если раньше казак Лаврентий Вяткин был способен учить своих сыновей в городском училище, а потом и в учительской семинарии, то теперь со своими двумя десятинами он не смог бы дать детям даже начальное образование. Да и прокормить их не смог бы. Не может в наши дни кормиться и устоз, выделывающий каменные жернова, хотя семья его на протяжении столетий жила этим ремеслом, И пришлось Таш-Ходже поступить на службу в музей. Нет, не от добра идут старики в сторожа. Позакрывали свои лавки ювелиры. Зато все больше и больше открывается лавок с ситцами Цинделя и Морозова. Множество магазинчиков с чаем, сахаром, кондитерскими изделиями, булочных, квасных. Край меняется, скудеет. По какой причине?

«Разбрюзжался! — ругал себя Вяткин. — А какое у тебя право ворчать? Что ты сделал для России? Что сделал для Туркестана?..»

Он взял книжку Герцена, перелистал. «Из мира истории двери отворяются прямо в деятельность, в собственное участие в современных вопросах». Вяткин побледнел. Эгам-ходжа не читал Герцена. Но разве он не сказал давеча почти то же самое?

Вяткин взволнованно перевел дух. Он делает то, что умеет. И делает не хуже других. Разве не служит он этим народу?

Медленно у Василия Лаврентьевича движется работа над книгой «Памятники Самарканда». Все время что-нибудь случается и выбивает из колеи. А книга эта — детище не только его ума и знаний, но и души. О каждом из памятников Вяткину хочется рассказать то, что он прочел в книгах, узнал от народа, почувствовал сердцем. Хочется передать не только сухие факты, но и тот флер большой поэзии, который окутывает самаркандские руины, сообщает им романтическое настроение.

То, что он задумал написать, не только история, но и литература и искусствознание. Погружаясь в эту работу, Василий Лаврентьевич еще и еще раз осознавал, что он не может расстаться и никогда не расстанется с этим странным городом, с его высоким обаянием, где надо всеми чертами тусклой провинциальности довлеет царство смерти и красоты. С возрастом он все больше вживался в прелесть этих красок, в гармонию архитектурных форм, в разнообразие стилей, материалов, минаретов, арок, куполов, декора, художественных эффектов.

«Вот несравненная реликвия великой эпохи мирового завоевателя Тамерлана. Колоссальный голубой купол мечети величественно поднимается в царство вечной лазури и два многогранных минарета, как две протянутых для молитвы руки, обращены в небесную высь. Мусульманские поэты сравнивали их с перстами, указывающими в недосягаемые пределы абсолютной истины и правды, куда должны быть устремлены надежды и помыслы людей… Пять веков прошло с тех пор, как персидский художественный вкус и тюркский военный гений, соединившись, оставили нам в наследие чудеснейшие из своих произведений. Грозные волны народов-завоевателей в буре войны прокатывались по Средней Азии из конца в конец… Ни пламя войны, ни железо оружия не коснулись ее стен, внутри которых нет плена земной власти. И два перста ее по-прежнему указывали утешение в небесах обиженным и — грозно — гнев «господина миров» обидчикам.