Гиора Ромм - Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

— Господа, господа! — вмешался Саид. — Вы оба летчики, оба офицеры, оба воины. Вам не следует лезть в политику. Пожалуйста, продолжайте заниматься делом.

Неужели он только что назвал меня господином? Здесь, в тюрьме Абассия? Я — господин? В этом гипсе и с идиотскими усами?

Мы с Анваром посмотрели друг другу в глаза, пытаясь понять, какой маневр будет в этот момент оптимальным. Анвар принял предложение Саида, и мы оба устремились к лестнице, предложенной Саидом, чтобы мы смогли «слезть с дерева».

Анвар продолжал допрос до трех часов утра. Когда он собрался уходить, я испытал искреннее сожаление. С тех пор как я был в плену, это был первый человек, вызвавший у меня неподдельное уважение.

Допросы продолжались, Анвар вернул бразды правления Азизу. Теперь они приходили раз в два или три дня, неизменно между десятью вечера и тремя-четырьмя утра. Я чувствовал, что мои нервы понемногу успокаиваются.

Время от времени обнаруживались различные нестыковки. Всякий раз, когда Азиз входил в комнату, мне нужно было пять минут, чтобы мое тело уняло внутреннее смятение и я избавился от нервозности и страха. Мысли о том, что именно в этот вечер они получили информацию, которая разрушит все, что было сказано прошлой ночью, вводили меня в это состояние. Я чувствовал, что не могу удержать и жонглировать таким количеством «шариков лжи», так что еще немного, и они начнут падать на пол. Поэтому после очередного допроса, когда Азиз уже собирался уходить, я сказал, что сообщил все, что знаю, и потребовал встречи с представителем Красного Креста. Азиз насмешливо взглянул на меня, и тогда в порыве гнева я заявил, что ему незачем возвращаться в эту комнату, — я сказал все, что имел сказать.

Это произошло в два часа ночи.

В три часа ночи я снова был в одиночной камере.

Настало утро. Дверь камеры отворилась. На пороге стоял Осман, заступивший на дневную смену.

— Kedha kwayis, уа kalb ! — сказал он с мерзкой улыбкой, обнажившей его верхние зубы. «Так тебе и надо, собака!» Он оглядывал крошечную камеру, словно генерал, осматривающий поле боя. Закончив, он угрожающе взглянул на меня, и удалился. Я услышал скрежет ключа в замке и звук удаляющихся шагов.

Я был ошарашен. Осман? Наш Осман? Простой надзиратель, которого в последние месяцы я приучил обращаться ко мне по званию, который заботился о моей гигиене, не позволяя себе никаких грязных шуток вроде той, что он позволил себе сегодня. Какой резкий поворот в наших отношениях. Вплоть до вчерашнего вечера, когда мы расстались, это было «как скажете, капитан» или «одну секунду, капитан». И вот теперь — уа kalb , собака!

Я переживал, что сильно расстроился из-за отношения Османа. Я думал, как поведет себя Сами, когда заступит на дежурство сегодня ночью. Последний раз, когда я его видел, он сопровождал охранников, несших меня в одиночную камеру, постелил простыню, чтобы мне было на чем лежать, подложил мне под голову другую сложенную простыню, прикрыл мое голое тело третьей простыней и ушел, не сказав ни слова.

Однако больше всего меня, естественно, волновало, какой оборот примут мои отношения с разведкой египетских ВВС. Все время пребывания в плену я мог бы описать состояние моих мыслей двумя словами: одиночество и страх, страх и одиночество. Невозможно объяснить, что это значит, тем, кто никогда не ощущал их в самой острой, самой жестокой форме.

Чтобы уравновесить их, нужны были еще два слова — мужество и самоконтроль. Необходимость и способность преодолеть дистанцию между внутренним ощущением страха и одиночества и внешней демонстрацией владения собой, требующие всех запасов мужества, порождали реальные физические ощущения в нервной системе. Мне казалось, что мои нервы вот-вот разорвутся в клочья от постоянного страшного напряжения, вызванного жизнью в полной неопределенности, жизнью, где у тебя нет ни малейшей возможности повлиять на происходящее. Кожа на моих пальцах начала трескаться и слезать еще до того, как меня вернули в одиночку. Теперь же язвы появились и на моей голове. Как теперь будут продолжаться допросы? Маловероятно, что в один прекрасный день в камеру явится Азиз и скажет: «Вы были правы, вот телефон парня из Красного Креста, можете ему позвонить». Так что же сможет заново запустить мотор нашей «дружбы»? Я лежал в камере, в ушах гремели песни Умм Кульсум, и я все больше злился на правительство Израиля. Наконец, преисполнившись яростью, я взял кусок засохшей питы, оставшийся от моего завтрака, повернулся к правой стене и начал царапать свое послание.