Александр Клинге: Маннергейм и блокада. Запретная правда о финском маршале

Впрочем, сам Маннергейм не стремился быть мучеником. Он на голубом глазу старательно отрицал даже вполне очевидные и доказанные факты. Маршал не хотел больше никаких руководящих постов; все, что ему было нужно, – чтобы ему спокойно позволили дожить последние годы в какой-нибудь комфортной стране. Такую возможность советское руководство ему предоставило. Радостно предоставив финнам разгребать заваренную во многом им самим кашу, Маннергейм убыл в Швейцарию. Здесь он в тиши и спокойствии писал свои мемуары – приглаженную, тщательно отретушированную и избавленную от «темных пятен» версию своей жизни. Но даже Маннергейм не пытался так бесстыдно лакировать собственную биографию, как это несколько десятилетий спустя будут делать его российские поклонники. Мог ли он в те годы мечтать о том, что когда-нибудь в Ленинграде, где по его милости погибли от голода сотни тысяч людей, в его честь будет открыта мемориальная доска? Нет, маршал все-таки был реалистом, и подобный абсурд не мог ему даже присниться.

Мемориальная доска Маннергейму исчезла из Петербурга. Исчезла не совсем – она переместилась в Царское Село, в Музей Первой мировой войны. Без всяких шуток, она может занять там достойное место. Как живое свидетельство того, к чему может привести попытка калечить историю в угоду чьим-то личным политическим пристрастиям.

Две «атаки» Маннергейма на Ленинград-Петербург, таким образом, захлебнулись. Будет ли третья? Вопрос остается открытым. Про французскую королевскую династию Бурбонов как-то сказали, что они ничего не забыли и ничему не научились. Сброшенные с трона Великой французской революцией, Бурбоны после возвращения на престол стали проводить все ту же реакционную политику, которая однажды уже стоила им короны. За что очень быстро и поплатились.

Похоже, и сторонники установки доски относятся к той же категории людей. По крайней мере, об этом свидетельствует опубликованная в «Российской газете» статья Мединского, из которой явственно следует, что министр так ничего и не понял. Не понял, почему доску обливали краской и кислотой, почему ее пытались уничтожить при полном одобрении большинства петербуржцев. Почему ветераны войны, историки, просто неравнодушные граждане единым строем выступали против увековечивания памяти маршала – и даже городские власти не рискнули взять на себя ответственность за сохранение доски. Почему офицеры Российской армии говорили, что им стыдно видеть этот памятник.

А причина, как мы уже убедились, далеко не одна. Маннергейм действительно честно служил Российской империи, пока получал за это чины, награды и привилегии. Как только Россия оказалась в огне революции, он, не мешкая, покинул ее. После этого судьба страны, патриотом которой он якобы являлся, его мало интересовала. Он начал строить Великую Финляндию. И строил ее, естественно, за счет российских земель.

На протяжении 1920–1930 годов Маннергейм последовательно делал все от него зависящее для того, чтобы советско-финские отношения оставались враждебными. Он с радостью сотрудничал с любым потенциальным противником Москвы, отвергая возможность нормализации отношений со восточным соседом. Не идеализируя ни советскую, ни финскую политику, необходимо сказать: именно эта линия в конечном счете привела к двум кровопролитным войнам между нашими странами. Войнам, за которые Маннергейм несет частичную, но вполне ощутимую ответственность.

После поражения 1940 года Маннергейм прочно связал свою судьбу с Гитлером. Финляндия стала союзницей Германии – ни о какой «параллельной войне» в реальности не могло быть и речи. В годы войны Маннергейм делал все от него зависящее для того, чтобы обеспечить разгром СССР и гибель Ленинграда. И если он не во всем шел на поводу у немцев, причиной тому было отнюдь не желание спасти город на Неве – маршал просто хотел сберечь жизни финских солдат и предоставить вермахту право сломить советское сопротивление.

Маннергейм был врагом. На его совести – жертвы Ленинградской блокады: старики, женщины и дети. На его совести – этнические чистки в оккупированной Карелии, тысячи и тысячи погибших в финских концентрационных лагерях. Забывать об этом – значит плевать на могилы наших соотечественников. Именно таким плевком и стала доска Маннергейму, установленная не где-нибудь, а в Ленинграде, городе, больше всего пострадавшем от рук маршала. Городе, который согласно немецко-финским планам должен был быть стерт с лица земли.