Вениамин Додин - Монолог Нины

Козлы–провокаторы — они ради наживы — снова загнали свой народ на очередную бойню…

Когда мама выросла в 17–и летнюю красавицу, — да ещё и адлерберговской породы и стати (да и порода Кринке была ой как сильна!), — её «заметил» старший сын Нойборнского колониста Юлиуса Рейнгартовича Кринке — Отто. И Отто — тоже парень «весь из себя» — стал наблюдать за ней. Присматривать. Приходить. Знакомиться с бабушкой и бабой Надей. Начал приглашать её и старых на концерты музыки — там замечательные народные оркестры и солисты были, выступавшие даже в Вене и Мюнхене! Да и известные немецкие и австрийские концертные ансамбли и оркестры, во время гастролей в Житомире, не считали зазорным давать концерты и в колонистских клубах и кирхах. Конечно, бабушка Марфа категорически против была «какого бы то ни было мезальянса». «Чтобы наша Мелитта и…!». Она просто не понимала, на каком она свете. И что за время наступило. Зато понимал Николай Николаевич. И усмехался в усы.

…Ну, Отто ходил–ходил… Жда–ждал… Мама–то моя будущая была совсем девочкой. И замужество было не первою, — не главной, во всяком случае, — заботой её в девических мечтах.

А у него… Он и через десятилетия любил её, как мальчишка. И берёг, как мог. Кроме того, он и себе знал цену: даже в преклонные года, и даже после сложнейшей операции в Боткинской больнице в критические дни страшной эндокринной болезни гиперпаратериоза, смотрелся он «первым парнем на деревне»!…

А тогда… родитель мой будущий ходил–ходил. Ждал–ждал. И не дождавшись будущей мамы моей «намёка», средь бела дня «закинул тёлку коню на холку». И выскакал махом полста вёрст до Нойборна, где уже ждали их родители его, родня, гости — вся колония, пастор со священником, свадьба… И Николай Николаевич!

Знай наших!

«Ковбои–то — они не только в Техасе или в Голливуде водились!» — с гордостью говорила мама.

Мама счастлива была несказанно от спектакля, устроенного папой! Начиная от «похищения» её «из сераля» и до… самого молодого красавца мужа–кентавра, во время бешеной скачки к их дому в Нойборне не выпускавшего её «из своих железных объятий!»…Мама рассказывала (подумалось, с никогда не прошедшей гордостью) — «С коня сняли меня мокрой насквозь: за те часы скачки папа–то твой будущий не догадался хотя бы один единственный разик спустить меня, чтобы пописать…»… Настоящая, живая жизнь вошла в нищенское житьишко девушки. Вовсе не ко времени пришибленное не пролетарским происхождением и трагической неопределённостью времени. Ну и папа — он тоже был на седьмом небе: такую красавицу засватать! Пройдя с четырнадцати лет огонь, воды и медные трубы почти семилетней бесприютной обозной Одиссеи, когда за каждым несчётным поворотом бесконечных дорог ждала его смерть, да ещё повидав собственными глазами, что комиссарствующие мерзавцы творят с его народом, — как сжигают живыми(!) святых немецких и голландских хлеборобов, мухи не обидевших за пол тысячи лет их меннонитства, — он «кое чего» понял. И, возвратившись, — ни дня не передохнув и не отойдя ничуть от страшных будней и не менее страшных картин пути по облитой кровью земле Кавказа и Украины, кинулся — как в омут — в… науку. Окончил с отличием Сельскохозяйственную Академию. Стал «учёным агрономом». И превратился не просто в наследника своего отца. Но, прежде всего, в главного помощника его и управляющего большим крестьянским хозяйством с конным заводом.

Пошла захватившая его целиком работа, в которой мама была первой ему помощницею: «Королевской выездке» учили её в том же Смольном. А теперь, здесь, — учителем, ментором, — не стареющий родной Николай Николаевич. Между тем, начались и пошли бесконечной чередою конные соревнования и выставки, где Отто представлял и выводил на треки ипподромов новые породы рабочих и кавалерийских лошадей, выведенных и воспитанных отцом его Юлиусом уже не без его участия. Посыпались щедро и призы на республиканских и союзных соревнованиях в Черняховске и Житомире. Трижды получал он почётные дипломы и грамоты из рук Главного инспектора кавалерии Красной армии героя Гражданской войны Семёна Михайловича Будённого, который… недавно совсем, в 1920–м, драпал без задних ног мимо них от польских улан. Дважды получал дорогие и почётные призы от Бориса Васильевича Петровского, председателя ВЦИК Украины. А однажды предстояло ему получить диплом с призами из рук самого… палача — сжигальщика меннонитов Льва Давидовича Троцкого, председателя Реввоенсовета Республики! Но у папы, «вдруг, сломалась» голень. Даже повязка с шиною оказался на месте. И он на торжества не явился: видеть эту паршивую рожу не мог! Отец же, Юлиус, — он горд был не своими лошадьми, а полем. Пшеницею. На его полутора тысячах гектарах пашни год за годом — засуха ли была, или одолевали затяжные дожди — вызревала регулярно до 60 – 68 центнеров с га(!) — «Золотая Фламандская»! «Твёрдая» пшеница, — уникальный и бесценный продукт, выращиваемый в России т о л ь к о колонистами, — которую всю почти отправлял он в Европу на семена! Это был высший класс колонистской хлеборобской работы. Уже тогда, в 20–х годах, — в свистопляске перемежавшихся «разрешений–запретов» на самоё землепользование, его семья из пяти мужиков, — наёмных работников было всего трое, и те — на конюшнях, — кормила 110 горожан. И это о нём написал в своей книге «Наши колонии» Франц Маркус, учёный профессор, что вот именно не «Золотая фламандская», а такие вот золотые хозяева и составляют золотой фонд крестьянской России. Ведь в то время фермеры–американцы «фуражировали» «всего» около пятидесяти пяти своих городских жителей. И даже сами голландские хлеборобы — «лишь только» — 50 – 60. И призы, что он получал за «Золотую», были ему и пятерым сыновьям его подраставшим (Отто — не в счёт, лошадник) Ленарду, Владимиру, Сергею, Павлику и Фридриху дороже всего на свете!