Вениамин Додин - Воспоминания

Постоянно стремясь облегчить и украсить участь, жизнь и судьбу родной дочери, они настойчиво искали и всегда почти — к чести их — находили пути к её счастью. Казалось бы, — бескомпромиссные приверженцы и охранители чистоты настоящей грузинской семьи, тем более, отмеченной титулами сословной лестницы, они никогда, за редчайшим исключением, не мешали дочерям своим любить и по любви выходить замуж даже за грузинских швило низких родов, даже за парней фламандцев, голландцев и немцев из фермерских колоний. — А что делать, сетовали? Такова судьба. Господи, прости и помилуй… Только вот что ещё соседи скажут?… И не мешали. Потому как знали, что отдают дочерей в прочные трудолюбивые и, что там, зажиточные семьи — пусть крестьянские, — где девочки их, тем не менее, никогда рабочим скотом не будут…

Другое дело — всё это не обходилось порою без громких скандалов, погонь со стрельбою в стиле покорения Кавказа или ковбойских вестернов. Естественно, со стрельбой в воздух, преимущественно. В конных налётах с похищениями невест (заранее и скрупулёзно обусловлены. С другим фольклорным хипежом, которые в ту пору умели организовывать и создавать талантливо и вдохновенно. И которым мастерски маскировали умение спокойно и достойно улаживать самые запутанные семейные дела, оставляя в дураках даже опытных и дотошнейших соседей. Так было. Так, думается мне, есть. Так будет, Бог даст, впредь…

Главное: грузины никогда не были шовинистами. Они старались только быть всегда хорошими грузинами — слабость, вероятно, совсем не лишняя, простительная безусловно. Кроме того… Кроме того у многих гипотетических колонистов и иже с ними перед фамилиями (иногда перед именами) писалась некогда отличавшая феодалов частица ван, по–своему воспринимавшаяся весьма чувствительными к сословной геральдике грузинскими ревнителями её. Знатоками аксессуаров дворянства. Искателями общественного гонора, иначе. Гонора, впрочем, из–за природного юмора начинённого, как правило, юмором этим в избытке. На самом деле, уже давно злополучная эта приставка ван (в отличие от совершенно иной по социальному смыслу и гражданскому звучанию немецкой фон) предваряла фамилии или имена цеховых мастеровых–пролетариев и потомственных землепашцев и овцеводов. В принципе, врагов любых феодалов (если бы попали таковые им под горячую руку в Мюнстере, эдак лет 400 лет назад!). В том числе и несомненно феодалов грузинских. Но… именно, последние и не могли отказать себе в удовольствии и чести родниться с теми же колонистами. Так тоже было. И…случай Рихарда типичен. Однако… Однако, как никак, прабабкой его была Анна Кирилловна…

Лела, — продолжала мама, — хорошо знала характер своего супруга. Ничуть не хуже знала она и законы гор. Потому отдавала себе отчёт в том, что истинная свобода и счастье девочек её — дочерей европейцев–меннонитов — не может, не должны зиждиться ни на суровых патриархальных постулатах старых грузинских родов, ни, тем более, на сказочках по поводу счастливого обхода стороною этих постулатов добрыми отцами и дедами. В любом случае, — это Лела хорошо представляла по собственному, пусть не горькому, но безусловно сложному опыту, — по возвращении домой из любого вояжа в свет девушкам её все обязательно придётся пройти мучительную ломку новоприобретённых привычек и воодушевляющих представлении о свободе женщины. Которых по глупости они наверняка наберутся в той же Северной столице, — в Петербурге, — куда Марфа рвалась что б познакомиться с нею и её соблазнами. Мама — что б возвратиться и встретиться с незабвенными друзьями детства. О том, чего подобная же ломка стоила ей самой когда–то Лела предпочитала молчать. При всём своём природном уме, начисто — к счастью — лишенном светского опыта, Лела говорила (и делала) что знала. А не наоборот. Что свойственно умам философическим и собирательным а натурам прямым и честным. Это обстоятельство могло бы приносить вред всем, кто стал бы придерживаться к советам её (а как к советам Лелы можно было не прислушиваться?!). Потому она прикладывала все силы что бы доказать необходимость именно светского образования для своих внучек, которое по её представлениям (но не на основе собственного живого и, повторимся, исключительно счастливого опыта) само по себе давало будто бы путёвку в истинно женскую свободу.

Ведь по окончании Смольного института для благородных девиц (вот куда метила честолюбивая дочь своего отца, забыв про его выстрел и помня только заветное имя Анна Кирилловна!) Марфиньке придётся возвращаться домой, на Кавказ. Варианты возвращения (или переезда) туда же Стаси Фанни как и сама возможность вмешательства во все эти Лелины игры, как и в судьбы девочек, Бабушки Анны Розы, — по простительной (очень маме импонирующей) наивности заигравшихся Лелы и супруга её, — не рассматривались. И напрасно! Честолюбивые грёзы Лелы Константиновны разлетелись вдребезги от замечания Великой Женщины: — Кандидаток в благородные шлюхи Смольный бордель почерпнёт с лихвой за пределами её семьи! И в целях окончательного и, надо полагать, безжалостного добития радужных замыслов и надежд стариков, — через одно из своих доверенных, — выложила перед потрясёнными маглакскими простаками с сотню нотаризованных копий вексельных досье, содержание которых самой непритязательной и сговорчивой полицией нравов не было бы разрешено даже для глянцевого журнала для яхт клубов…