Дмитрий Власов - О Пушкине и не только

Уже 21 марта управляющий канцелярией III отделения Фон-Фок докладывает Бенкендорфу, а тот — Николаю I о самовольстве Пушкина, чем они были крайне недовольны. Но в записке Фон-Фока были и такие слова: «… господин поэт столь же опасен для государства, как неочиненное перо. Ни он не затеет ничего в своей ветреной голове, ни его не возьмёт никто в свои затеи…. Предоставьте ему обойти свет, искать дев, поэтических вдохновений и — игры». В итоге его пока оставили в покое, но все губернаторы на пути его следования обязаны были вести за ним секретный надзор и докладывать обо всём в Петербург. Что они и делали, но при этом принимали Пушкина везде торжественно и с почётом, слава поэта опережала любые предписания.

В Москве в начале апреля Пушкин был представлен через Ф. И. Толстого («американца») Гончаровым и стал часто посещать их дом, где был, по свидетельству брата Натальи Николаевны, «очень застенчив». Перед самым отъездом из Москвы Пушкин через того же Толстого просит руки Н. Н. Гончаровой, но мать, Н. И. Гончарова, откладывает ответ, ссылаясь на то, что дочь слишком молода. Это ускорило отъезд Пушкина из Москвы.

«Из Москвы поехал я на Калугу, Белёв и Орёл и сделал, таким образом, двести вёрст лишних; зато увидел Ермолова», — это уже запись самого Пушкина в журнале своего путешествия. Посещение ген. Ермолова тоже было вольностью, так как тот был уже в опале, его сменил в командовании кавказской армией ген. Паскевич, о котором Ермолов высказывался с иронией. В первой публикации «Путешествия в Арзрум» страницы, посвященные встрече с Ермоловым, пришлось даже исключить.

А вот небольшой город Белёв на пути к Орлу упоминается Пушкиным вскользь. Однако есть предположения, что Пушкин специально останавливался в Белёве, чтобы почтить память умершей там несколькими годами ранее императрицы Елизаветы Алексеевны — вдовы императора Александра I. Больше того, теперь обсуждается иногда версия, что именно Елизавета Алексеевна была той самой потаённой и пожизненной любовью Пушкина, начиная со дня открытия Царскосельского лицея, где она присутствовала со всей царской семьёй. И понятно, что писать о ней даже в личном своём дневнике Пушкин не мог.

Путь его дальше лежал через Воронеж, Новочеркасск и Владикавказ, откуда начиналась уже Военно-грузинская дорога, недавно усилиями армии ставшая «колёсной», то есть проезжей и для повозок. Тем не менее, Пушкину пришлось перед перевалом отправить свою коляску обратно во Владикавказ и продолжать путь до Тифлиса (Тбилиси) частично верхом и даже пешком. Зато теплая Грузия и Тифлис произвели на Пушкина очень благоприятное впечатление, он задержался в Тифлисе на две недели. Там его знали и ждали. В дальнейшем Тифлис оказался пятым городом в мире, в котором был воздвигнут в 1892 году памятник Пушкину.

На дальнейшем пути через Армению у Пушкина произошла знаменательная встреча. Возле крепости Джелал-Оглы он встретил арбу, с трудом поднимавшуюся по дороге в сопровождении нескольких грузин. В своём произведении Пушкин пишет: «Откуда вы?» — спросил я их. «Из Тегерана», — «Что вы везёте?» — «Грибоеда» — Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис». Так последний раз суждено было встретиться двум Александрам Сергеевичам…

Догнав, наконец, армию, Пушкин утром 12 июня выехал верхом из Гумри в сопровождении казака, и достиг вскоре реки Арпачай (ныне река Ахурян).

«Арпачай! Наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видел я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное… Добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоёван: я всё еще находился в России».

Поздним вечером под проливным дождём Пушкин въехал в Карс, где нашёл ночлег и теплое гостеприимство в армянских семьях при молчаливой враждебности турок. Карская крепость, считавшаяся неприступной, была взята русскими войсками годом раньше после кровопролитных боёв, в которых отличились, как всегда, сосланные сюда декабристы.

На следующий день Пушкин двинулся дальше, через два часа увидел, наконец, русский лагерь и вскоре был в палатке своего друга Н. Н. Раевского младшего, тоже переведённого на Кавказ за тесные связи с декабристами. За отличие в русско-персидской и русско-турецкой войнах он, тем не менее, в 26 лет стал генералом, но в дальнейшем был отстранён от командования Нижегородским драгунским полком уже за слишком хорошее отношение к «настоящим» декабристам, многие из которых были ещё раньше разжалованы в рядовые.