Василий Головко - Эхо фронтовых радиограмм [Воспоминания защитника Ленинграда]

Как-то утром в землянку позвонил ротный. Не открывая глаз, нащупал эбонитовую трубку, просунул одним концом под клапан ушанки и, нажав микрофонный включатель, сонно представился:

— Сержант Головко слушает.

— Вот что, сержант Головко, — в трубке звучал усталый голос ротного, — разбуди Курнакова, пусть у радиостанции посидит, а ты дуй ко мне. Будет тебе одно приятное задание.

Располагался капитан Горбачев на первом этаже укрытого старыми тополями двухэтажного особняка, что приткнулся на заброшенной окраине Пярну. У полуразрушенного крыльца валялось несколько помятых цилиндрических коробок от немецких противогазов, сплющенная гильза от сорокапятки.

Капитан Горбачев сидел на стуле босой, расставив ноги, туго охваченные брюками, и пошевеливал розовыми пальцами- коротышками. Видать, только разулся. Ворот гимнастерки был расстегнут.

— Ты знаешь, Головко, — сказал он досадливо — радистов я берегу. Но линейщикам надо помочь. Тем более что связистка новенькая. Сейчас она у зампотеха инструктаж проходит. Проводишь ее на выносной пункт связи, вот сюда. — Он ткнул ногтем указательного пальца в измятый лист карты. — Все просто: по дороге вдоль моря. Тут попутного транспорта до дури. Верст пятьдесят. Там по кабелю определишься.

Старшина Храбров, ординарец зампотеха, не пустил меня в дом.

— Сейчас выйдет твоя связистка, — сказал он, плотно уминая махру в листок газетной бумаги. Послюнявил, склеил, один кончик цигарки запечатал пожелтевшими пальцами, второй сунул в рот. Ловко крутанул колесико самодельной зажигалки, прикурил. — Будь осторожен, — предупредил, — тут в Эстонии по лесам всякой вражины затаилось.

Я, грешным делом, подумал, что связистку придется ждать долго, хотел уже присесть, но дверь скрипнула и она вышла. Если бы у меня спросили, какой она мне показалась, я бы сказал: никакой. Обычный рост, обычное лицо, обычная короткая стрижка, упрятанная под новенькой ушанкой. И одета обычно: перехваченная солдатским ремнем телогрейка, ватные брюки, яловые сапоги. За плечами туго набитый вещмешок.

— Вот, Валя Правдина, наша новенькая, — сказал зампотех. — Проводишь и сразу назад. Парень ты, Головко, отчаянный, но предупреждаю — без глупостей. Понял?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

— Все. Счастливого пути. Можете топать.

Полуторку мы увидели, когда тракт повернул на холм, круто скользнул вниз. Здесь на холме, где волглый ветер затеребил полы шинели, в глаза бросилась пустовавшая площадка с тремя окопчиками, валялись, ржавея, спирали «бруно», пустые цинки от патронов и пропитанные смолой упаковочные картонки. Вся площадка была усеяна стреляными гильзами. А внизу у обочины стояла машина, из открытого радиатора валил пар. Шофер набирал воду из воронки самодельным ведром — белой высокой банкой от сгущенного молока с куском телефонного кабеля вместо дужки.

— Подвезете? — спросил я.

— Чего же не подвезти, если попутно, — буркнул шофер.

Валя села в кабину, я забрался в кузов, устроился на промокшем брезенте. Ехали медленно. В коробке скоростей что- то металлически хрустело. Миновали сожженную деревеньку. Черные печи, пролысины черной земли, ржавая щетина прошлогодней травы. На развилке машина притормозила.

— Вам прямо, мне направо, — сказал шофер, высунув в окно небритое лицо. — Километров пятнадцать.

— Давай сидор, помогу, — не дожидаясь согласия Вали, я снял с ее плеч зеленый вещмешок. Поправив карабин, закинул мешок за плечо. Наконец разговорились, Валя рассказала, что она из Горьковской области, была три месяца в учебном полку, на фронт просилась давно, а послали только сейчас. Очень жалеет, что их разлучили с подругой, и рада, что ей сразу доверили боевую работу. Я в свою очередь похвастал своими друзьями. Рассказал про Лешу Чапко, про Курнакова Женьку, Юру Смирнова. Вспомнил, как в первую блокадную зиму едва не отдали концы, когда учились в школе связи на Суворовском проспекте. Как помогал мне спастись от голодной смерти отец.

— Сохранился у него бидончик столярной олифы, он столяром был. А на помойке у нас была замерзшая картошка. Откопаешь несколько штук, на олифе поджаришь и — жизнь продолжается.

Валя бросала на меня быстрые взгляды, но сквозь прикрытые веками ее глаза нельзя было понять — то ли она не верит, то ли сочувствует, то ли удивляется, что такое могло быть на самом деле.

В деревеньку — конечный пункт маршрута — мы пришли в сумерки. Мороз снова сковал хрупким стеклом края луж. Охладевшее небо низко раскаталось над грустными полями, по которым шел накрап воронок. Промежуточный пункт связи обжил два блиндажа, оставленные немцами — чистые, обшитые неошкуренными стволами изведенного на это дело ближнего соснового подлеска.